Горожане - Валерий Алексеевич Гейдеко

Ангелина Антоновна подробно пересказала местные новости, а мне хотелось как можно больше узнать о сыне, любая мелочь была мне интересна. Но у няньки был свой взгляд на воспитание: чем меньше внимания обращаешь на ребенка, тем лучше. Андрюшка, который дома ни на секунду не мог оставить в покое меня или Люсю, здесь часами играл сам с собой — и ничего.

— Старуха померла, бабка Федосия, через три дома жила от меня, — продолжала информировать меня нянька.

— Ты что, дружила с ней?

— Да нет, просто соседками были. Для себя всю жизнь жила, ни детей, ни внуков. Восемь десятков прожила, так и двести можно. Чем бы не жить?

Почему-то я подумал о Люсе. У нее есть и муж и ребенок, а ведь тоже «для себя» живет. И дергает меня без конца, изводит перепадами настроения — от раскаяний к угрозам. А мне-то больше всего не хватало спокойствия; свой дом хотелось воспринимать как крепость, а не как лачугу, которая разлетится при легком дуновении ветерка. Может, потому меня так тянуло к Ирине, что она заражала меня своим жизнелюбием. Однажды я сказал:

— Ириша, ты настоящий генератор энергии.

Она отмахнулась, потом ответила:

— Мне ничего другого не остается. И потом, знаешь, так даже легче. Нужно только привыкнуть.

А спустя две недели она завела такой разговор:

— Ну, что ты терзаешься? Живи проще. Как поплавок, например.

— Какой поплавок?

— Обыкновенный. Бросают его в воду, где выплывет, там и хорошо. Бери пример с меня. Видишь, как мне легко.

— Ну уж… — усомнился я.

— А что? — бодро сказала Ира. — Разве не так? У меня работа, которая мне нравится. Машка. И еще, — она задумалась, тщательно выбирала слова. — У меня есть ты. Правильно?

Я молчал. Неужели наши короткие, на ходу, встречи, наши разговоры по телефону, сплошь состоящие из недомолвок, значат для нее так много? Неужели те крошечные лоскутки времени, которые я отрываю от работы, семьи, ребенка, для нее составляют что-то цельное?

Или она довольствуется этим за отсутствием, так сказать, других вариантов? Я часто думал о том, что мы с Ириной в неравном положении. У меня какая-никакая, а семья, а что у нее? И при всем том Ирина мне ни разу не жаловалась. Потому ли, что поняла: у наших отношений нет никакой перспективы, раз и навсегда смирилась с этим?

Я ухватился за это слово. Вот именно, смирилась… Вспомнил, как в первую неделю нашей любви, когда я нервничал, поминутно поглядывал на часы, Ира сказала насмешливо: «Да не волнуйся! Не украду тебя». Потом взяла сигарету, помолчала, выдохнула негромко: «А хорошо бы!» И еще десять минут спустя спросила: «Ну, можно забрать тебя на несколько дней, под расписку?» Шутка застала меня врасплох, не знаю, что прочитала Ира на моем лице, только она быстро отыграла свой вопрос: «Правильно, не надо. А то заполучу и назад не отдам. Я ведь ужасная собственница. Как, впрочем, и все женщины».

Наверное, это и было наше решающее объяснение. А я, как всегда, не придал ему значения, вернее, придал исключительно шутливый оборот. Ведь мы часто видим события такими, как нам хочется, как нам удобнее видеть. Все внимание я переключил на то, что Ира курит, мне это не нравилось, но какие были у меня права предъявлять ей претензии?

Так что и здесь все обстояло очень непросто. Мне было легко с Ирой только потому, что однажды она сделала выбор, не стала терзать меня упреками и сомнениями. Только кто знает, о чем думает Ира дождливыми осенними вечерами, когда я подолгу не звоню и не приезжаю?

…Никак не развяжу этот запутанный узел — неужели и дальше, вернувшись из отпуска, я снова буду терзаться? Нет, далеко мне до того пресловутого директора завода в Дальневосточном, чья история прочно вошла в наш производственно-служебный фольклор. Ему было за пятьдесят, когда он развелся с женой и зарегистрировался с молоденькой лаборанточкой, про которую знатоки прекрасного пола говорили, будто ноги росли у нее чуть ли не от плеч. Все было бы хорошо, но бывшая супруга директора, оставшись в одиночестве, весь пыл употребила на сочинение писем, которые лично разносила в редакции и учреждения города. Финал был печальный; директора сняли, притом, как объясняли злые языки, вовсе не за то, что он развелся, а за то, что не сумел утихомирить бывшую свою супругу. И вправду: если не можешь справиться с одной женщиной, как можно доверить тебе завод, где тысячи рабочих?

«А ведь он рядом со мной просто орел, — подумал я, — не побоялся пересудов…»

Что же можно было бы сказать обо мне и что я возразил бы в ответ? Что личная жизнь и жизнь общественная — разные ипостаси и путать их никак не полагается? Наверное. Но уж больно слабое это утешение, самому себя жаль становится.

Посмотрел на часы — времени оставалось мало, надо будить сына. Я откинул одеяло, пощекотал Андрею пятки.

— Папа! — Цепкие его ручонки обвили мою шею, да так, что не вырваться. — Ты со мной не поиграешь?.. Ну, тогда возьми с собой.

— Тебе нельзя туда. Я еду, — подумал, как бы получше перевести это на язык детской логики, — воевать.

— Мне тоже хочется! Я буду тебе помогать. У меня есть пистолет! — устремился он к игрушке.

— Нет, Андрей, в другой раз.

— Тогда расскажи, кто твои враги. Они страшные, Да?

— Ужасно! — Я потрепал Андрея по плечу. — Могут даже съесть.

Он приготовился зареветь, но здесь вмешалась няня, успокоила его, а мне сказала, что незачем стращать ребенка. А я невольно представил себе Вадима, Барвинского и удивился, до чего это внешне милые, симпатичные, приятные люди.

Нет, противники у меня хоть куда! Каким же я был безнадежным идеалистом, когда, принимая ключи от директорского кабинета, предавался самоупоенным мечтам: я никогда не стану, подобно Котельникову, вступать в состояние конфронтации, буду умнее, гибче; к каждому