Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова

Г. С. Вот! Эта любовь после первого же концерта у меня и возникла. И это почти религиозное чувство почтения и любви к Гилельсу владеет мной до сих пор.

С. С. Один раз в жизни я была на его концерте и помню, как он выходил на сцену и стремительно шел к роялю, будто боялся не донести до клавиш что-то очень важное. И вы так же выходите… После сегодняшнего концерта возник вопрос: обычно вы удивительно чувствуете время, и дослушиваете паузы, и заставляете огромный зал заслушиваться паузами, а сегодня мгновенно преодолели дистанцию между Бахом и Бетховеном. Отчего временной промежуток был столь краток?

Г. С. У этой программы несколько вариантов. Не знаю, почему сегодня так получилось, но после Баха возник момент полной тишины – и я в это время уже как-то взял дыхание. И мне уже хотелось играть Бетховена, поэтому я не стал вставать, не стал уходить.

С. С. И вот что еще меня удивило. Гилельс писал, что играет одно произведение, которое он выучил, которое ему удается, максимум три-четыре раза. И откладывает, потому что боится, что оно перестанет быть свежим, боится его “заболтать”. У вас же программа, как мне представляется, становится чем-то вроде глубокого колодца, из которого вы постоянно, в течение целого года, что-то черпаете – такой вы себе установили ритм. Вам действительно необходимо жить на сцене с одними и теми же произведениями в течение длительного времени?

Г. С. Видите ли, я понимаю, конечно, что это ваш, я бы сказал, технический прием – спрашивать о Гилельсе, выводя на разговор обо мне. Но дело в том, что невозможно никого сравнивать с таким великим человеком. Конечно, могут быть какие-то внешние параллели, все рождаются и все умирают, но Гилельс – это Гилельс, великий художник, и мне кажется, что сравнивать его ни с кем не надо. Это планета, это целый мир. Что касается его высказывания, то я бы его хорошенько проверил. Хотелось бы знать точные слова. Не думаю, что Гилельс сказал “заболтать”.

С. С. Возможно, слова “заболтать” не было. Я читала это в одном из его французских интервью.

Г. С. Но вы же знаете, как получаются интервью.

С. С. Да уж, знаю. Но он точно говорил: “Я оставляю произведение, чтобы оно было свежим”.

Г. С. Вот почему я, например, не очень люблю интервью. Потому что говоришь одно, а в результате получается не совсем то. А проверка требует невероятного количества времени и сил. Я единственный раз действительно досконально проверил одно интервью и изменил то, что было неверно, какие-то ошибки. Это заняло несколько дней. Думаю, то же произошло и с интервью Гилельса: вряд ли его отношение к программе было таким уж простым. Я знаю, что он играл, знаю, что он довольно долго играл одну и ту же программу. Трудно сказать, что он на самом деле имел в виду, отвечая на вопросы в том интервью. Как можно оценивать человека со стороны, если он и сам-то себя не понимает! Свои ощущения, стремления…

Если спуститься с небес на землю и говорить о моих программах… Видите ли, работа над произведением проходит несколько этапов. На первом этапе вы даже не знаете, что подготовительная работа уже идет – на подсознательном уровне. Потому что в момент, когда вы понимаете, что хотите играть именно эту определенную пьесу, работа уже завершилась. Потом идет этап, что называется, “до концерта”. До первого концерта. И затем начинается самое интересное: пьеса начинает меняться от одного исполнения к другому, потому что не бывает одинакового исполнения сегодня и, допустим, завтра. По одной простой причине: сам человек, исполнитель, успел стать другим. Я уже не говорю о вещах материальных: другой инструмент, другая акустика. Инструмент, он тоже имеет свою личность, свой темперамент, у него есть своя фантазия. Мы играем вместе, и поэтому концертов одинаковых не бывает. И это самое интересное. Да, каждую пьесу я играю приблизительно около сезона. В середине сезона происходит изменение программы, чаще всего половинка программы становится другой. Но какие-то пьесы играются сезон.

С. С. Сейчас вопрос не про Гилельса-музыканта, но про Гилельса-человека. Вы ведь были с ним лично знакомы. Какое он производил впечатление? Какой он был?

Г. С. Да, мы были знакомы, но это были нечастые разговоры, нечастые встречи. Хочу, чтобы вы прежде всего поняли то, о чем я уже говорил: он был и остается для меня божеством. Представьте, каково это – находиться рядом с божеством!

Это был великий художник, поэтому, наверное, чтобы более-менее адекватно объяснить его как явление, нужна тишина: даже ничего не надо говорить, нужно слушать. И тот, кому дано войти в этот мир, тот поймет. Меня сильнее всего поражала в Гилельсе невероятная весомость всего, что было с ним связано. В искусстве – это понятно, но и в жизни. Каждое его слово, каждое размышление имело свой вес, глубочайший смысл и оказывало огромное влияние на того, кто его слышал. Что еще сказать? Не только на основе личного опыта, но и, видимо, как сумма всего, что мне приходилось слышать о Гилельсе, у меня сложилось впечатление, что он удивительно достойно прожил жизнь. А ведь в его времена простая порядочность часто была геройством. И он умел помогать людям, причем оставаясь при этом неизвестным. Все эти качества представляются мне само собой разумеющимися для божества.

С. С. Бытовало мнение, дошедшее и до моего поколения, что в классе у Нейгауза он ощущал себя не очень счастливым, что Генрих Густавович откровенно предпочитал другого своего студента, Рихтера, ставил его выше Гилельса.

Г. С. Мне трудно об этом судить. Но у меня сложилось впечатление, что Гилельс был автодидакт. То есть это тот случай, когда человек сам берет то, что ему нужно.

С. С. И Гилельс не переживал как травму то, что вокруг Рихтера сложилась аура человека, с одной стороны, не столь обласканного, но с другой – наоборот, очень успешного, человека, который вызывал восхищение у самого учителя? Влияние Рихтер, как я понимаю, имел гораздо большее, чем Гилельс.

Г. С. Я не берусь судить об ощущениях и чувствах Эмиля Григорьевича. Но, повторюсь, на мой взгляд, он был автодидакт. Люди такого масштаба, с таким складом личности сами берут то, что им интересно, причем учатся у всех. Поэтому в разговоре о великом художнике я не пытался бы проследить четкую линию, идущую от учителей. Если я сейчас спрошу, у кого учился Гленн Гульд,