Заре навстречу - Вадим Кожевников

А тут?

С крыльца сошел председатель коммуны Ухов. Тощий, сутулый, в плохо выдубленном, коробящемся полушубке, из прорех которого всюду торчала шерсть. Зябко поеживаясь, спросил:

— Сольцы не привез, малый? А то люди, как сохатые, солонцовую глину лижут. Стосковались по солененькому.

Войдя в правление, Тима натолкнулся в сенях на большие кадки, набитые картофельными очистками. В углу — огромная куча говяжьих костей. А в мучном ларе доверху насыпана зола.

"В избе помойку устроили, — с обидой и огорчением ЕГО думал Тима. — Вот тебе и коммунары".

Но Ухов, очевидно заметив недоуменный, разочарованный взгляд Тимы, запустил тощую руку в картофельные очистки ж, бережно перебирая их желтыми узкими, распухшими в суставах пальцами, объяснил:

— Это, мил человек, наши семена. В Нерчинской тюрьме посчастливилось мне сидеть с одним ученым человеком, так он среди прочего поведал: главноc в картофеле — глазок. Он и есть самое животворящее. А остальное в картошке — крахмал для питания растения, ну и, понятно, человека. Значит, выходит, можно пря нужде картошку не цельными клубнями сажатъу а очистками. Лишь бы глазки в них были неповрежденные. Вот проверил и вырастил из очжсток картошку в ящике. Гляди, на подоконниках в горшках картошка растет, тоже из очисток.

Это я коммунарам доказывал. Нам теперь картофельные очистки со всего города собирают и сюда везут.

Потом, указав на гору костей и на ларь с золой, пояснил:

— Костп нам тоже собирают. Мы их в печах обожжем, растолчем и в землю высыпем. Зола — это тоже на удобрение. Раз питание в картофельной почке ослабло — очистки ведь, — должны мы его химией восполнить. Вот и мудрствуем. Ежели мы коммуна, то обязательно должны наукой пользоваться. Она не для спасения души, а ради лучшей жизни человека на земле.

— Товарищ Ухов, — сказал взволнованно Твма, — вы обязательно про очистки напишите телеграмму. Я отдам ее маме, — и произнес с тоской: — Ока уж теперь, наверное, скоро вернется с хлебом — и пошлет ее в Роесию.

Пусть и там будет много картошки.

Ухов похлопал Тиму костлявой ладошкой по плечу, посоветовал:

— Ты обожди, приглядись енерва, как живем. Мы тут по самые уши в нужде. Когда из нее наружу вылезем, тогда и дошлем телеграмму-то. Нам, милой, кроме сытости, надо еще коммунарами себя показать. Вот, скажем, зима нынче суровая, реки на мелях до два промерзли. От замера рыба в омутах пластами друг яа дружке лежит и засыпает без доступа воздуха, нужно ее спасать, лужкж долбить. Мужики вокруг только смеются: невиданное, говорят, дело трехаршинный лед долбить яе для лова, а для спасения рыб, которых невесть кто после тебя выловит. Ну и пришлось нам одним из-за слепоты их лед долбить кайлами да иеншями — дело каторжное. А не встать на него нельзя, раз мы коммунары. Должны политику не языком, а собственноручно делать, поскольку земля и вода — по декрету достояние всенародное. И пошли люди на это, пошли! А ежели по выгоде, так надо было бы силенки, какие есть, на себя потратить. Видал, в каких конанках живем? Корьем бы их покрыть для тепла, а все некогда. В прошлый месяц лес валили для шпал на железную дорогу. Сгнили шпалы за войну без смены. Идет по ним состав, как по болотной гати. Шатается, того и гляди рухнет. А нам в Россию хлеб возить надо. Пролетариат самый главный там находится. А хлеба ему — по полфунта на день. Не подвезешь — задавят революцию голодом. Вот коммунары, вместо того чтобы лес на избы себе рубить, шпалы для транспорта рубили. А из коммунаров по железке двое только и ездили, да и то когда их под конвоем везли. И может, до конца жизни не поедут.

А вот нарубили за зиму две тысячи штук задаром.

За одно название «коммуна» люди сюда охотой пришли. — Ухов помолчал и добавил строго: — В Сморчковых выселках, если хочешь знать, до самого последнего времени торговля людьми шла. Сюда зимой пичутинскии приказчик Ефрем Суков обездоленных со всего уезда собирал. Селил в шалашах, кормил отбросами, обноски выдавал и за все квитки брал. А по весне сюда съезжались приказчики с приисков, шахт, управляющие кабинетских "емель, помещики и кулаки, кто побогаче. И вот здесь, перед конторой, устраивали смотр. Выберут каких покрепче и после торгуются с Ефремом Суковым. Он им квитки я долговые обязательства вместе с человеком продавал.

Мы это место под коммуну с большим смыслом выбрали. Ты потом сходи на погост, погляди, там памятник мы поставляй и слова на каменной глыбе вырезали: "Здесь покоятся зверски умерщвленные капитализмом русские люда, которые не пожелали стать, ро&амл". Лрияазчшш тех, кто не хотел продаваться или жалобу в. уезд писал, тайно ночью давили. Повалят на землю, на горло кучхж жерди положат, станут на жердь ногами, и давят человека.

Сморчковы выселки люди за десять верст объезжали — стращали ими, как каторгой. Недаром прозывали не Сморчковы выселки, а Смертяшкины Висельдаши. А-теперь к нам по воскресеньям с окрестных деревень мужики семьями ездят. Волшебный фонарь глядят, который нам товарищ Косначев прислал.

Сгрузив кладь с саней, Тима поужинал в столовой вместе с коммунарами. Ночевать его взял к себе в копанку коммунар Гаврила Двухвостов.

Низкорослый, коренастый, весь заросший плотной, словно из рыжей кошмы, бородой, блистая узкими, поразительно яркими голубыми глазками, Двухвостов сказал хвастливо:

— У меня копанка теплая, даже клоп и тот, как в рубленой купецкой избе, разморенный, не шибко жалит.

Спустившись вниз по земляным ступеням, Тима очутился словно в пещере: так здесь было темно и душно. На самодельном столе слабо мерцал в плошке с салом тряпичный фитилек. Показывая рукой куда-то во мрак, Двухвостов заявил гостеприимно:

— На полатях положу вместе со своими парнишками.

Грамотные, арифметику в уме считают. А я, хошь и в ликбез хожу, а всё пальцы по привычке жму: задубели мозги, не поддаются. Ухов велит, когда задачки решаешь, руки перед ним на стол класть, в кулак зажатые. Так я и тут наловчился, давлю в ладошку ногтями и считаю умственно, но все равно через пальцы. Ухов у нас строгий. К чести коммунарской все приучивает, грозит: при социализме без грамоты, как при царе без паспорта, жить будет не дозволено. Вот и обламывает людей книгами.

Ничего, есть подходящие. На неделе «Овода» читали.

Только это не слепень таежный, а человек такое себе название выбрал. Иностранец. Русский разве себя так обидно прозывать стал бы? В остальном человек подходящий, храбро за революцию дрался. Но попался, казнили палачи. Ухов пояснил: словили его потому, что на пролетариат не оперся и на трудовое крестьянство. Конечно, не большевик, откуда ему знать, на кого облокачиваться?

А так бил буржуазию по совести. Бабы даже плакали при описании казни. Я-то ничего, стерпел. Как людей казнят, сам видал. Когда мы силком кабинетские земли захватывали, так нас казачишки и конвойные по-простому, без барабана и причастия, уложили в ряд на гумне брюхом на землю, чтобы, значит, глаз человечьих не видеть, и в спину штыками закалывали. Возьмет винтовку в обе руки — и, словно пешней, с размаху. Меня тоже закалывали, но, видать, солдат замаялся, пихнул в бок, а обратно не идет. Качал-качал, я уж ему совет — ногой, мол, упрись, тогда выдернешь. Нету ведь терпения, когда штык в тебе ворочают. Он молчит, а совету внял. Но второй раз не стал штык совать. Не то совсем из сил вышел, не то жалость проняла, я и сполз в солому, укрылся. Тем и выжил.

По случаю гостя жена Двухвостова напекла из гороховой муки шанежки с толченой черемухой. Поставив на стол миску с шанежками, она поклонилась Тиме и сказала нараспев:

— Кушайте на здоровье.

Но когда к столу подошли двухвостовские ребята Васятка и Лешка, такие же плечистые, как отец, и с такими же смеющимися голубыми глазами, и внимательно уставились на миску, Тима заметил, как сурово сузились брови у Двухвостова, и он сердито прикрикнул:

— Чего зенками заерзали, не сытые?

Тима решительно заявил:

— Я один не буду.

Двухвостов замахал руками, заволновался:

— Нельзя нам. Гостю шаньги можно, а нам нельзя.

Ну понимаешь, нельзя!

— Почему нельзя? Тут же на всех хватит.

— Не хватит, — твердо сказал Двухвостов. — На всех коммунарских не хватит. А нам отдельно от всех жрать совесть не позволяет. Ну, понял? Совесть!

— Значит, вы мне из последнего изготовили, да?

— Да не потому, — еще больше рассердился Двухвостов и спросил сурово: Ты куда приехал? В коммуну, где все общее. Общее, понятно? Значит, если жрать отдельно, — нарушение законов. А ты не коммунар, ты гость — тебе можно.

— Тогда я тоже один не стану есть, — твердо сказал Тима, отодвигая от себя глиняную миску с шаньгами.

— Козел с ушами, — с отчаянием воскликнул Двухвостов. — Ему про Якова, а он про всякого. — Обернувшись к жене, спросил: — Мука у тебя еще есть?