Заре навстречу - Вадим Кожевников

— Козел с ушами, — с отчаянием воскликнул Двухвостов. — Ему про Якова, а он про всякого. — Обернувшись к жене, спросил: — Мука у тебя еще есть?

— Так ведь к пасхе берегу.

— Ладно, к пасхе. Значит, давай ставь квашню, заноЕО будешь печь ребята снесут по копанкам всем горяченьких, — и, повеселев, заявил бодро: — Вот! А то падеьал хочут с хвоста и все думал: чего кобыла брыкает. Скомандовал: — Садись, ребята, а ты, Мотря, потчуй юстя! — добавил счастливым голосом: — Горячие шаньги — генеральская, самая сладкая пища!

В закопченном ведре заварили вместо чая семена конского щавеля и пнлп густой бурый горячий настой из берестяных кружек.

Двухзостов говорил, держа кружку в руке:

— Обожаю чаек: с него тепло во всем теле, ровно как от баньки. Самовар, конечно, — машина, великое дело.

У нас в деревне до японской войны три самовара было, богато жили: один у попа, другой у учителя, а третий у лесника. Но он его не столько для себя держал, сколько для людей. За полтинник одалживал тем, у кого свадьба, похороны или еще по какому случаю большие гости. Копочно, залог оставлять приходилось, овцу или телушку.

Машина дорогая, — если спьяну помнут или еще какоенибудь повреждение, залог ему оставался. В ведре, конечно, чаи тоже ничего, но все-таки железом пахнет, а настоящий должен дух иметь свободный. На заварку для грудной пользы фиалковый корень идет, староверы больше баданом пользуются, а я клонюсь к березовой почке, когда она еще только проклевывается. Большой я любитель.

Всякие чаи пробовал в жизни, только вот правдашнего не доводилось. Ребята, которые в городе делегатами побывали на уездном съезде, рассказывали: там им из настоящего заварку подали. — И пожаловался: — А меня вот не избрали. Но дойдет и до меня черед, попаду в делегаты, со своей посудой поеду и домой еще привезу. Ребятам дам испытать. Они у меня тоже водохлебы, чаевники.

— Да что ты все про чай разговор ведешь! — упрекпула жена Двухвостова. — Гость подумает, одним брюхом живем.

— А это я для вежливости, — кротко сказал Двухвостов, — про серьезное при еде не говорят. Я порядки городские знаю.

Перед тем как укладываться спать, Двухвостов посоветовал Тиме сбегать до вегру и вышел проводить его.

Тима увидел гигантское светлое небо, полное трепещущих звезд, которые не просто звезды, а далекие сияющие миры, возможно обитаемые существами, подобными людям и, может быть, даже лучше, прекраснее их и счастливее. И он смотрел в небо, кишащее иными мирами, дивно светящимися сквозь океан пространства. И, верно, существа, живущие на этих планетах, свысока смотрят на землю, — ведь она лежит под ппми, густо и дико заросшая тайгой, с обледеневшими мертвыми рекамн и озерами, засыпанная снегом. Холодная земля. И на ней в ямах, в духоте, в сырости, впроголодь живут люди, которые мечтают вырастить из очисток картошку, и не только для себя, а для других. А революция на земле издали не видима, и, верно, сверху тем существам из далеких миров земля кажется тусклой и незначительной звездочкой, вроде вот той, справа, которая виспт над самым кедровником, как светящаяся пылинка.

— Обожди, — сказал Двухвостов. — Я ведь с тобой для разговора вышел. Оправиться ты и без меня мог, — поглядел на небо, пожаловался сердито: Рассветилось к морозу, нет чтоб облаками закрыться. Завтра нам снова на реку лунки долбить, а одежа на всех слабая, прожжет насквозь, значит. Попинал ногой рассыпчатый снег и проговорил раздельно и тнхо: — Я с тобой желаю одно дельце обсудить, как ты человек чужой, сторонний, значит, можешь прикинуть без всякого, чего к чему быть.

Вот какой фитиль меня жжет… Да высунь руки из карманов, не бойся, не отморозишь, я только подержать дам!

Двухвостов положил Тиме в руки туго набитый мешочек, похожий на колбаску.

Она неожиданно оказалась настолько тяжелой, что Тнма выронил ее в снег.

Двухвостов испуганно кинулся к ногам Тимы, разбросал снег руками, схватил колбаску, сунул ее себе за пазуху и, будто успокоившись, спросил:

— Понял, что в руках держал?

— Нет, — сказал Тима, испытывая странную тревогу от взволнованного голоса Двухвостова.

— Золото, — глухо сказал Двухвостов. — Оно в кишке оленьей засыпано. По-старательски, такой кошель — наилучший.

— Золото в кишке? — удивился Тима.

— Городской и глупый… — обиделся Двухвостов. — Да не в том суть, что оно в кишке, а в том, что оно — золото, сила. Понял? Золото! Ты вот чего пойми, если не пенек на плечах имеешь.

— Ну, золото, ну и что же?

— А то, что оно мое. Понятно? Мое! Я в тайге зимовал. Разожгу костер, согрею землю и после кайлом долблю, а мыл в проруби.

— Зимой, в мороз? Да как же вы это могли? — удивился Тима.

— Как — дело минувшее. Не про то разговор, ты в главное вникни. Золото — на него и теперь коней, корову и еще по мелочи всякого дадут, — и, снова вытащив колбаску, поднес ее к глазам Тимы. — За него же души вынимают без оглядки. Оно же сила!

— Да, наверное, золото дорого стоит, — сказал Тима.

— Эх, и глупый ты, видать, еще человек! — с сожалением произнес Двухвостов и, засунув небрежно за пазуху золотую колбаску, сказал сухо: Не получилось умного разговору. Значит, придется мне сызнова самому думать:

сойти с коммуны, хозяйством обзавестись или объявиться Ухову. А сердце-то все свое ворочает: не прогадай, мол, жизнь. Пока при тебе оно, жизнь можно обладить.

А сдашь — во что коммуна обернется, кто ее знает? Может, в ней одна мечта и все разбегутся с голодухи. Томлюсь я шибко. В какую сторону кинуться, не знаю… — и вдруг заявил с угрозой: — Только ты про наш разговор молчок.

Вернувшись в копанку, Тима залез на полати, где лежали под войлоком Васятка и Лешка.

И хотя ребята по-братски пустили его в середину, а Васятка из вежливости к гостю стал говорить старушечьим голосом сказку про какого-то разбойника, который рассекал топором скалы, чтобы пить из них чистую водицу, Тима был в смятении от разговора с Двухвостовым.

Он все время ощущал на ладони зловещую тяжесть мешочка с золотом и, слыша, как ворочается на соломе и вздыхает Двухвостов, жалел его, но вместе с состраданием испытывал гнетущее чувство, столкнувшись с таким жестоким человеческим раздумьем, от которого тоскливо становилось на сердце.

Когда Тжма уже засыпал, Васятка внезапно припал к его уху теплыми губами и спросил:

— Отец тебя про золото пытал?

Тима даже не пошевелился, боясь выдать Двухвостова.

Но Васятка сказал:

— Чего врешь, что спишь? А сам носом шмурыгаешь… — и снова зашептал: — Это он нарочно перед приезжими ломается. В кишке-то у него не золото, а свинцовые дробинки насыпаны. Придумал людей этим пытать: верное дело коммуна или нет? На золото у него никогда фарта не было, хоть в тайге до полусмерти замерзал.

И перед коммунарами он форсит золотишком этим из дробин. Вот, мол, могу в люди выйти, а коммуны держусь, потому дело совестливое. Это он так по-своему за коммуну стоит, — и снисходительно заявил: — Папаша у нас теплый, за людей тревожится, чтобы коммуну не кинули. Вот и напускает на себя форс.

От этих слов Васятки стало на сердце Тимы сразу спокойно, тепло.

Наутро, когда Тима собрался ехать обратно в город, Двухвостов сказал:

— Ухов твоего коня мобилизовал дровишки возить, так что ежели есть интерес, ступай пока с моими ребятами на реку: рыбу из проруби можно прямо руками таскать.

На этот раз Тиме не очень понравилось это слово — «мобилизовал». Какое имеет право Ухов командовать городским конем? Обрадовался, что Тима не совсем взрослый, и захватил, как налетчик!

Но Двухвостов утешил:

— Председатель велел сказать: сена выдадим с полвоза, только, мол, пусть сначала отработает конем.

Сразу повеселев, Тима согласился идти на реку. Пошли на широких, коротких, подбитых лосевыми шкурами охотничьих лыжах, так как путь лежал через увалы и сопки.

Ночью прошел снегопад.

Деревья на опушке белой березовой тайги светились меловой берестяной кожей. Под тяжестью сизого снега, повисшего на ветвях сырыми сугробами, многие из них согнулись, как луки, и сунулись кронами в землю.

У некоторых стволы от непосильного напряжения лопнули, и из них торчала взъерошенная желтая щепа.

Только дородные кедры молодцевато и осанисто держали в своих могучих ветвях тысячепудовую снежную тяжесть, не обронив с себя ни одной ветви.

На крутых сопках стояли краснокожие сосны. Высоко, как остроконечные башни, вонзаясь в небо, они проткнули снегопад своими зелеными лезвиями и были слегка запушены только на нижних, крылатых ветвях.

Зато снегопад безжалостно раздавил в падях черемуховые рощи. На снегу валялись обломки ветвей и поверженные вершины старых деревьев, которые не моглп уже покорно сгибаться до земли под снежной тяжестью.