Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

Януш приехал в Варшаву, но его доводы не помогли. Казимеж встретил его холодным взглядом. А сестра даже не захотела разговаривать с ним на эту тему. Януш обратился за помощью к Эдгару, но вопреки ожиданию Эдгар одобрил «английский» проект.

— Знаешь, дружок, — сказал он Янушу, — мне кажется, что для мальчика в его возрасте будет даже лучше, если он какое-то время поживет вне дома… Такого дома, — добавил он после небольшой паузы.

Итак, решение было принято. Когда все было готово к отъезду, Алек заехал в Коморов, чтобы попрощаться с дядюшкой. С Янушем он разговаривал как взрослый. Блистательным умом и тем более талантами он не отличался, но во всем его поведении, в манере держаться за столом, в тоне, каким он обращался к Мышинскому, сквозило какое-то особое достоинство и какая-то необъяснимая для Януша уверенность. За последний год, в течение которого Януш почти не бывал на Брацкой, мальчик вырос, повзрослел и изменился. Януш не раз задумывался, не страдания ли тому причиной. И упрекал себя за то, что так невнимателен к племяннику, так мало интересуется судьбой самого близкого ему существа. Теперь он понял, что Алек уже сам разобрался во всем, что откладывает реванш до своего совершеннолетия и что он хорошо понимает, зачем едет в Англию. Холодная расчетливость Марии передалась сыну.

Алек уехал, и Януш опять остался один в Коморове. Вставал он поздно, невыспавшийся, а день приносил свои заботы. Только к вечеру он оставался наедине с книгой или со своими мыслями, в которых не было ни определенности, ни законченности. Стихов он теперь не писал, но каждый вечер его охватывало беспокойное желание открыть объемистую тетрадь и писать на чистой бумаге слова, из которых складывалось бы нечто новое и цельное, — писать стихи!

Весной пришло совершенно неожиданное письмо. Ганя Вольская сообщила, что с середины апреля будет в Гейдельберге и хотела бы встретиться там с Янушем. К письму был приложен железнодорожный билет по маршруту Варшава — Берлин — Гейдельберг и обратно, годный на два месяца. Сначала Януш хотел обидеться, а потом рассудил, что таковы, наверно, американские нравы и нечего шум поднимать. Как только Спыхала вернулся из отпуска, Януш выхлопотал через него заграничный паспорт и в конце апреля выехал в Гейдельберг. В своем письме Ганя Вольская довольно невнятно упоминала о лекциях Марре Шуара, но Януш не понимал, о чем речь. Ему приятно было думать о предстоящей встрече с Ганей. Она была уже не миссис Эванс — два года назад вышла замуж за мистера Доуса. Но в Гейдельберг Ганя должна была приехать одна. Януш давно уже свыкся с одиночеством, и времени для размышлений у него было достаточно. Тем не менее это весеннее путешествие настроило его на мечтательный лад. Он ехал утренним берлинским поездом через Кшиж. Других пассажиров в купе не оказалось.

Мелькавший за окном убогий польский пейзаж, хоть и убранный в пышный весенний наряд, все равно казался скромным и плоским, и, глядя на него, Януш стал подсчитывать, что же он успел сделать за последнее время. Занятие это оказалось таким же легким, как сложение чисел с нулями. Он носил в себе великое множество таких круглых нулей, он был продырявлен ими, как сито.

Пересекли границу, к вечеру были уже неподалеку от Берлина, а мысли Януша все еще кружились вокруг одного и того же. На протяжении многих лет он ничего не делал и не задумывался над этим; сейчас он стал регулярно заниматься делами Коморова и даже сам трудился в оранжерее и в саду под началом Фибиха. Со времени поездки в Париж он только существовал, то есть старался перейти из одного дня в следующий, как переходят в соседнюю комнату. Такой растительный образ жизни тоже был разновидностью бегства. Через Берлин Януш проехал, даже не обратив внимания на то, как уродлив этот город; сошел с поезда на Силезском вокзале и проехал в такси на Ангальтербанхоф, где уже стоял поезд, идущий на юг. Он нашел свое место в спальном вагоне, улегся и крепко заснул. Рано утром приехали в Гейдельберг.

Этот удивительный город сразу же околдовал его, хотя он не видел пока ничего, кроме холмов, окружавших со всех сторон редкую стайку домов в долине Неккара. Даже названия улиц звучали романтично. Ганя жила наверху, над городом, в «Шлосс-отеле».

Из ее комнаты открывался неправдоподобно красивый вид на долину Неккара, уходящую в сторону Людвигсхафена и Мангейма. Долина была вся как на ладони, а заходящее солнце словно завершало композицию картины. Ганя приняла его, сидя в кресле и любуясь пейзажем: отсюда, как с борта самолета, видны были красные развалины замка, мост внизу и зелень увертливой горной реки, обрамленной лесами.

— Не знаю почему, — сказала она, — но здесь, у окна, я подумала, что только ты смог бы оценить эту красоту и романтические чары, заключенные в этой линии гор. И только ты смог бы привнести что-то новое в этот пейзаж. Вот почему я сразу написала тебе. И знала, что ты приедешь.

Он присел рядом с ней и посмотрел на юго-запад. По долине Неккара дыхание юга пробивалось к самому теплому городу Германии. Ему вспомнился горячий воздух коморовской оранжереи.

Ганя сказала:

— Никто этого не оценит; ни Марре, для которого в природе существуют одни лишь атомы, ни тот юный студентик, его друг, что живет здесь с детства и которому все тут знакомо, как книга, прочитанная от корки до корки. Видишь, я все-таки читаю книжки, и мне кажется, что романтики лучше всех разбирались в любви. В Гейдельберге можно любить, как нигде…

Януш удивленно посмотрел на Ганю. Здесь, в Гейдельберге, она показалась ему совсем не такой, как в Париже, не говоря уж об Одессе. На ней сказывалась причудливая атмосфера этого города. О любви она сейчас рассуждала, как немецкий профессор о проблемах философии, и все это теоретизирование составляло разительный контраст с ее образом жизни, американскими чемоданами и горничной-испанкой, которую она всюду возила с собой.

Тем не менее он поддался чарам, поддался словам Гани. В Париже самым приятным было как раз то, что они не говорили о своем чувстве, не называли его любовью; там он беззаботно отдавался ласкам Гани, но не тосковал без нее и, уж конечно, не выражал своих чувств словами. Здесь же она говорила почти непрестанно, и только о любви. Януш смирился с этой болтливостью так же легко, как в Париже с ее молчанием. Ганя водила его на бесконечные прогулки по каштановым рощам, окружающим Гейдельберг, вдоль ущелий, оврагов, между серыми стволами деревьев, по направлению к Молькенкуру или Аусзихтштурму, к самым вершинам, где поминутно открываются все новые и новые виды на зеленые речные изгибы, и на развалины замка, и на дома профессоров по ту сторону Неккара. Однажды Януш спросил у Гани:

— А как же твой Доус?

Но она не ответила. Очевидно, ее американские мужья не отвечали романтическому духу этого города.

Марре Шуар читал здесь цикл лекций. Иногда он приходил к ним, и они все вместе отправлялись на прогулку. Бывало и так, что Ганя с Янушем спускались по зубчатой железной дороге, переходили по мосту через Неккар и шли к Шуару, жившему у одного из здешних профессоров в роскошной вилле на высоком берегу. Захватив с собой Шуара, они выходили на короткую прогулку по тропинке, которую здесь называли «Philosophenweg»[89] и откуда открывался дивный вид на развалины замка и на леса — каштановые и буковые — в предзакатной дымке. Часто к ним присоединялся знакомый Шуара — «юный студентик» Хорст Шнеефохт, изъяснявшийся на каком-то забавном французском языке с примесью немецкого. Трудно было объяснить, зачем в это лоно немецкой философии с ее туманным мудрствованием и метафизическим подходом к самым что ни на есть будничным явлениям пригласили Марре Шуара, который читал свои лекции с чисто французской четкостью, освещая в них самые последние достижения физики, вопросы квантовой механики, двойственной природы света и строения атомов. Шуар потешался над старыми профессорами, которые мыслили еще в духе Гегеля, занимались историей религии или на худой конец рассуждали о контрастах культуры и цивилизации. И такие люди должны были выслушивать его четкие, сжатые мысли, вникать в формулы, выведенные мелом на досках в главной аудитории Гейдельбергского университета. Хорст говорил, что приезд Шуара — настоящее событие в научном мире Гейдельберга. Что касается Гани, то она слушала Шуара молча и лишь изредка задавала какой-нибудь вопрос, свидетельствовавший о том, что она не такой уж профан в этих делах. Позже Януш узнал от Шуара, что Ганя на средства одного из своих мужей финансировала его исследования структуры атомов и что создание лаборатории, открытой Шуаром в Аньере два года тому назад, тоже не обошлось без ее помощи. Особенно интересовалась она проблемой расщепления атомов, исследованиями Резерфорда и Бора, которые продолжил у себя в лаборатории Шуар.