Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

Вычерувна поднесла свои большие руки к вуальке:

— Какого черта? В чем дело? Вы что, хотите испортить нам ужин?

Ее строгий тон охладил Валерека. Он обратился к молодым людям:

— Вы из Познани?

А Малик целовал руку Вычерувне.

— Ты всегда находишь, что сказать, дорогая, — заметил он.

Бася между тем немного успокоилась и уже улыбалась Татарской сквозь слезы. Марыся, которая сидела рядом с ней с другой стороны, обняла ее. Валерек это заметил.

— Утешаешь ее, да? — проговорил он, и по голосу его чувствовалось, что он уже порядочно выпил и не отвечает за свои слова. — Нечего ее утешать, другие это сделают за тебя и за меня… Обрати внимание, как этот молодой блондинчик, — Ройский кивнул на Збышека, — пожирает ее глазами. — Збышек пожал плечами. — Уж кто-нибудь да утешит ее, в то время как я буду упиваться счастьем с моей Климой. Мою будущую жену зовут Клементина! Не Иоася, не Марыся, не Юлися, не Бася, а Кле-мен-ти-на. Клементина! Понимаете, ваша честь? — как говорил пан Заглоба{114}.

— При чем тут пан Заглоба? — вспылил Горбаль.

— Моя жена простая женщина. Первая жена была дворянка, а вторая крестьянка.

— Оставьте нас в покое со своими женами, — проворчала Вычерувна. — Нас это совершенно не касается.

— Горбаля касается, — возразил Валерек, теперь уже совсем пьяный. — Горбаля касается, ведь Горбаль мне друг.

— Как собака кошке! — крикнул Горбаль.

— Не перечь ему, он пьян, — поморщился Малик и обратился к Галине: — Ну, нам пора домой…

Тут к ним подошел Губе, поклонился Вычерувне и, потянувшись через стол к Татарской, сказал:

— Моя машина у входа, идемте отсюда, поедем ужинать в Вилянов.

Молодые актрисы немедленно вскочили с места.

— Разумеется! Поедем в Вилянов.

— Берите этих юношей, — сказал Губе, — в машине достаточно места.

Молодежь попрощалась с Вычерувной и Маликом и поспешно покинула ресторан. Валерек не успел опомниться, как остался за столиком со стариками.

— Бася! — рявкнул он.

— Заткнись! — холодно произнес Горбаль. — Сиди тихо или убирайся на все четыре стороны.

Валерека на минуту испугал его тон. Галина взглянула на Ройского сквозь черные крапинки вуали.

— Он тебя боится, Горбаль, — заметила она.

— Пусть только посмеет не бояться! — снова процедил Горбаль.

Захмелевший Валерек совершенно раскис. Подсел к актеру и, обняв его за шею, принялся шептать ему на ухо:

— Знаешь, я совсем конченый человек, мне уже ничего не остается, я готов, меня уже нет, жена меня бросила… А я женюсь на простой крестьянке, работнице… В саду мамаши работала, черт побери… и забеременела… А ее отец на меня с кулаками. Женитесь, ваша честь, говорит, потому как она «родовитая»… Провались она, эта родовитость… Сама родит мне… И мама настаивает… И что же мне делать? Ну, скажи, Горбаль?

Горбаль оттолкнул его подальше от себя.

— Поди к черту, — сказал он. — Что я тебе посоветую?

Валерек громко икнул.

— Ступай в туалет, а то еще стошнит.

Валерек действительно тяжело поднялся и исчез в глубине ресторана в облаках синеватого дыма, застилавшего светильники и лампы. Горбаль проводил его взглядом.

— Красивый был парень, — проговорил он, — и так изменился!

Вычерувна на этот раз совсем подняла вуальку и откинула ее на шляпу. Ее огромные темные глаза устремились вслед уходящему.

— Красивый? Не сказала бы. — Она поджала губы.

— Эх, ты не понимаешь, — махнул рукой Малик. — Красивый парень, только пьет, лицо опухло от пьянства.

— Откуда ты его знаешь? — спросила Галина.

— Еще с армии, — неохотно ответил Горбаль.

— И чего ты с ним возишься? — неодобрительно проворчала актриса.

Горбаль пожал плечами.

— Во-первых, я с ним не вожусь, он сам пришел сюда ко мне… к нам. А во-вторых… что тут говорить? Он мне нравится!

Вычерувна удивленно посмотрела на Горбаля, не понимая, говорит ли он всерьез или с иронией. Старый художник снова махнул рукой:

— Проклятый пьянчужка, испортил нам весь ужин!

XIII

Смысл пребывания Януша в Коморове было бы трудно объяснить. Сам он расценивал это изгнание как нечто временное, но бесплодно протекали месяцы и годы, а его духовное состояние не менялось. Разумеется, не только перед Шушкевичем, перед Адасем, перед своим садовником, но даже перед самим собой он притворялся, что увлекается хозяйством и садоводством. Выезжал на выставки огородников и садовников — похвастаться новым сортом помидоров, который вывел Фибих.

Со времени возвращения из Парижа и майского переворота в стране он никак не мог преодолеть в себе чувство какой-то опустошенности. В памяти его стояли две Ариадны: одесская и парижская, но обе какие-то нереальные, как воспоминание об интерес-пом театральном спектакле или о прекрасном концерте. Он получил от нее несколько коротеньких писем, сейчас даже не помнил откуда — из Парижа или из Рима. То, что было когда-то любовью или иллюзией любви, рассеялось бесследно. Вернее, почти бесследно, потому что где-то на дне еще перекатывалось слабое эхо, проникая в тихие уголки души. Днем он редко вспоминал об Ариадне, но она являлась ему ночью, во сне, и всегда в одном и том же виде: стояла на высокой лестнице. То это была лестница в одесском доме, где жили Тарло, то лестница в театре на Елисейских полях, то в Маньковке, — но Ариадна была неизменна: в том же блестящем платье, с искусственным жемчугом на шее; и всегда она с мольбой смотрела на него, молча протягивая руки, а он никак не мог попасть на эту лестницу.

Днем он чаще вспоминал о Гане Вольской — о миссис Эванс. И не о том «американском» ее облике, не о туалетах и брильянтах, даже не о трагедии певицы без голоса, но о тепле и сердечности, которые она излучала, когда они оставались вдвоем. Сердечность их встреч была взаимной, так как оба они одинаково страдали от безжалостного одиночества. Образ Гани был конкретным и не растворялся в памяти, не исчезал в дымке; наоборот, все, что было связано с ней, ощущалось почти реально, и ему бы очень хотелось вновь увидеть ее. О Зосе Згожельской он старался не вспоминать; когда в памяти всплывало ее имя, когда он вспоминал ее маленькое, сморщенное от плача лицо, у него так щемило сердце, что он старался поскорее заглушить эту боль каким-нибудь недобрым чувством: раздражением или цинизмом.

Предметом его постоянных забот и размышлений, — а времени для этого у Януша хватало не только днем, но и ночью, так как он постоянно страдал бессонницей, — были его отношения с сестрой и Алеком. Не будь Спыхалы, эти отношения сложились бы легко и просто. Януш со страхом наблюдал за похождениями своего «незаконного» зятя и чем дальше, тем больше робел перед ним. Неизвестно почему, высокая фигура Казимежа и его поразительная худоба внушали Янушу беспокойство. Адась тащил в Коморов все варшавские сплетни, хотя они не интересовали Януша, передавал и слухи о Спыхале. Когда при таинственных обстоятельствах исчез один из генералов{115}, занимавший высокий пост, и весь город бурлил возмущением, Адась, рассказывая об этом Янушу, связал имя исчезнувшего — по всей видимости, убитого — генерала с именем Спыхалы. Януш пытался отмахнуться от его слов, как от назойливой мухи. В связи с этой историей всплыло также имя Валерека… Януш не хотел даже слушать об этом и три месяца кряду не появлялся в Варшаве. И все же недобрые вести доходили до него. Спал он еще хуже обычного, а когда наконец засыпал, ему являлась Ариадна, стоящая на высокой лестнице, и он просыпался, вздрагивая так, будто издалека донесся манящий свисток локомотива.

Из этого состояния прострации его вывело известие, полученное от панны Теклы. На Брацкой разразился первый скандал между четырнадцатилетним уже Алеком и Казимежем Спыхалой. Для повзрослевшего мальчика обстановка в доме становилась все более нервозной. Алек неизвестно через кого — чуть ли не через того же Адася Пшебия-Ленцкого — узнал, что мать пожертвовала Спыхале довольно значительную сумму из принадлежащих Алеку средств (сама-то она ничем не располагала). Алек приберег эту новость и до поры до времени ничего не говорил ни Спыхале, ни матери, которая наверняка поразилась бы, узнав, что Алек уже разбирается в имущественных делах. Для нее он все еще был «маленьким Алеком». Но при первом же случае, когда Спыхала за обедом сделал ему какое-то замечание, Алек учинил страшный скандал. Он даже сказал Спыхале:

— Это не ваш дом, и нечего делать мне такие замечания. В таком тоне вы можете разговаривать у себя… в Баранувке…

Билинская и Спыхала, не подозревавшие, что Алек прекрасно разбирается в делах, были поражены не меньше, чем если бы вдруг заговорила мебель в столовой. К великому огорчению панны Бесядовской, было решено отправить Алека в Англию. Старушка вызвала Януша, надеясь, что он добьется отмены страшного решения.