Мама Стифлера - Лидия Раевская

«Хочу так же..»

Что ты хочешь так же?

А-а-а-а… Улыбаюсь хитро, и начинаю искать на размытом фото трахающихся собак.

Краснею, но ищу.

И не вижу!!!

Домой лечу стрелой.

Влетаю, и кричу:

— Где? Где там собаки трахаются?! Покажи! Я три часа искала — не нашла!

На кухне у плиты стоит Генри, жарит мясо, и оборачивается:

— Какие собаки?

Достаю свой телефон, сую ему в руки, и в ажиотаже кричу:

— Фотку ты прислал? «Хочу так же…» — ты написал? Где собаки???

Большие карие глаза смотрят на меня как на дуру, нос в еле заметных веснушках морщится, и он хохочет:

— Кто о чём, а вшивый о бане… Дай сюда телефон… Нет, не твой, мой дай… так… Угу… Сообщения… MMS… Отправленные… Вот! Смотри, извращенка!

Наклоняю голову к экрану, и вижу то же фото, только чётче и больше: окно машины, зеркало дальнего вида, отражение фотовспышки на стекле… Собак не вижу!!!

Шмыгаю носом:

— И где собаки?

— Нету собак. И не было. Ты сюда смотри…

Слежу за Димкиным пальцем, и вижу что он упёрся в маленькое изображение мужчины, идущего по дороге, и толкающего перед собой детскую коляску…

Краснею, и, чтобы скрыть смущение, начинаю смеяться.

Генри треплет меня по голове:

— Дурища… У кого чего болит…

Улыбается.

А я вижу, что обиделся…

Зарываюсь лицом в его шею, и шепчу:

— Будет, Раевский… Всё у нас будет, обещаю…

«Дима, возьми трубку!»

Жду пять минут. Десять.

«Дима, я волнуюсь, возьми, пожалуйста, трубку!»

Пять минут. Десять.

Звоню сама. Длинные гудки.

«Генри, я тебя убью, скотина! Нажрался — так и скажи! Не беси меня! Срочно перезвони!»

Длинные гудки.

Длинные гудки.

Длинные гудки.

Щёлк. «Аппарат абонента выключен, или находится вне зоны действия сети!»

Не смешно ни разу.

Сутки прошли уже.

— Алло? Бюро несчастных случаев? У меня муж пропал вчера… Был одет в чёрное пальто, синие джинсы, белый свитер. На правой щеке — три родинки, треугольником… Татуировок и шрамов нет…

Ничего.

Набираю ещё один номер. Последний.

— Мамочка? Привет, это я… Мам… Димка пропал! Он к тебе не приезжал? Нет? А ты давно к нему не заезжала? Нет, ключей у меня нет… А зачем мне они? Мы там не жили никогда… Мам, не молчи!

— Я скоро приеду, дочка… Делать-то что будем, дочк, а?

Мурашки по телу бегут. Кричу в трубку:

— Ты что мелешь, а? Что делать? Искать надо!

— Не надо, дочка… Дома он. Я знаю. Я — мать… Я чувствую… Ты держись, доченька… Я через час приеду, и позвоню…

Три часа ночи.

Водка. Холодная. Залпом.

Половина четвёртого.

Валерьянка. Пустырник. Водка. Залпом.

Три сорок пять.

Падаю на колени перед иконами:

— Господи!!! — ору, и крещусь размашисто, — Только не он! Не он! Пусть инвалидом лучше останется, пусть я инвалидом стану — только чтоб живой был… Ну, не надо… Ну, пожалуйста… Ну, Господи, миленький!!!

Четыре ровно.

Звонит телефон.

Вскакиваю с колен, и несусь к аппарату.

Снимаю трубку.

— Дочка-а-а-а-а… — и плач в трубке. — Он тут лежит… На кухне… Мёртвый… Иди скорее, я одна не могу!!!!

Мёртвый.

Умер.

Совсем.

Навсегда.

«Раевская… Я тебя люблю…»

«Хочу так же…»

Нос в веснушках.

Глаза карие.

Три родинки треугольником на правой щёчке…

Всё…

У меня дома живёт Дед Мороз.

Он живёт у меня на телевизоре.

Он умет петь, и топать ножкой…

Мне его подарил Генри.

Человек-сугроб.

Человек-праздник.

Человек, который меня любил.

Дед Мороз поёт, и топает ватным валенком.

Сегодня — ровно год. Год без Димки.

А Дед Мороз всё поёт…

Просто разговор

19-10-2007 01:26

— Я закурю, не возражаешь? — смотрю вопросительно, накручивая пальцем колёсико грошовой зажигалки.

— Кури.

Закуриваю, выпуская дым в открытую форточку.

— Окно закрой, продует тебя… — в голосе за спиной слышится неодобрение.

Отрицательно мотаю головой, и сажусь на подоконник.

— Скажи мне правду… — говорю куда-то в сторону, не глядя на него.

— Какую? — с издёвкой спрашивает? Или показалось?

— Зачем ты это сделал?

Пытаюсь поймать его взгляд.

Не получается.

— В глаза мне смотри! — повышаю голос, и нервно тушу сигарету о подоконник.

Серые глаза смотрят на меня в упор. Губы в ниточку сжаты.

— Я тебе сто раз объяснял! И прекрати на подоконнике помойку устраивать!

Ну да… Лучшая защита — это…

— Захлопни рот! Тебе кто дал право со мной в таком тоне разговаривать?! Забыл кто ты, и откуда вылез?!

Вот теперь всё правильно.

Теперь всё верно.

— А вот не надо мне хамить, ладно? Ты весь вечер как цепная собака! Я сто раз извинился! Что мне ещё сделать?

А мы похожи, чёрт подери…

Может, поэтому я его люблю?

За голос этот… За глаза серые… За умение вести словесную контратаку…

Я тебя люблю…

Но не скажу тебе этого.

По крайней мере, сейчас.

Пока ты мне не ответишь на все мои вопросы.

— Я повторяю вопрос. Зачем. Ты. Это. Сделал. Знак вопроса в конце.

— Хватит. Я устал повторять всё в сотый раз. Тебе нравится надо мной издеваться?

Ты не представляешь, КАК мне это нравится…

Ты не представляешь, КАК я люблю, когда ты стоишь возле меня, и пытаешься придумать достойный ответ…

Ты даже не догадываешься, какая я сука…

Прикуриваю новую сигарету, и, склонив голову набок, жду ответа.

— Да. Я был неправ…

Торжествующе откидываю голову назад, и улыбаюсь одним уголком рта.

— … Но я не стану тебе объяснять, почему я это сделал. Я принял решение. И всё. И закрой уже окно, мне твоего бронхита очень не хватает.

Рано, рано… Поторопилась.

Меняем тактику.

Наклоняюсь вперёд, зажав ладони между коленей.

Недокуренная сигарета тлеет в пепельнице.

Дым уходит в окно…

— Послушай меня… Я никогда и никому не говорила таких слов. Тебе — скажу. — Нарочито тяну время, хмурю брови, кусаю губы… — Я — старше тебя, ты знаешь. Естественно, в моей жизни были мужчины. Много или мало — это не важно. Кого-то я любила. Кого-то нет. От кого-то была в зависимости, кто-то был в зависимости от меня. Но никому и никогда я не говорила, что…

Теперь надо выдержать паузу.

Красивую такую, выверенную.

Беру из пепельницы полуистлевшую сигарету, и глубоко затягиваюсь, не глядя на него.

Три… Два… Один!

Вот, сейчас!

Выпускаю дым через ноздри, и говорю в сторону:

— Никому и никогда я не говорила, что он — самый важный мужчина в моей жизни…

Набрала полную грудь воздуха, давая понять, что фраза не окончена, а сама смотрю на его реакцию.

Серые глаза смотрят на меня в упор.

Щёки чуть покраснели.

Пальцы нервно барабанят по столу.

Всё так. Всё правильно.

Продолжаем.

— Ты. Ты — единственный мужчина, ради которого я живу. Знаешь… — Закуриваю новую сигарету, зачем-то смотрю на неё, и брезгливо тушу. — Знаешь, у меня часто возникала мысль, что я на этом свете лишняя… И всё указывало на то, что кто-то или что-то пытается меня выдавить из этой жизни, как прыщ. И порой очень хотелось уступить ему…

Вот это — чистая правда. Даже играть не надо.

— Но в самый последний момент я вспоминала о тебе. О том, что, пока ты рядом — я никуда не уйду. Назло и вопреки. И пусть этот кто-то меня давит. Давит сильно. Очень сильно. Я не уйду. Потому что…

И замолкаю.

И опускаю голову.

Тёплые ладони касаются моих волос.

— Я знаю… Прости…

Переиграла, блин…

Вжилась.

Чувствую, что глаза предательски увлажнились, и глотать больно стало.

Мягкие губы на виске.

На щеках.

На ресницах.

Переиграла…

Поднимаю глаза.

Его лицо так близко…

И руки задрожали.

Тычусь мокрым лицом в его шею, и всхлипываю:

— Ты — дурак…

— Я дурак… — соглашается, и вытирает мои слёзы. — Простишь, а?

А то непонятно было, да?

Шмыгаю носом, и улыбаюсь:

— А всё равно люблю…

— И я тебя… — облегчение такое в голосе.

— А за что? — спрашиваю капризно, по-дурацки.

— А просто так. Кому ты ещё нужна, кроме меня? Кто тебя, такую, ещё терпеть станет?

Хочу сказать что-то, но он зажимает мне рот ладонью, и продолжает:

— А ещё… А ещё, никто не станет терпеть меня. Кроме тебя. Мы друг друга стоим?

Вот так всегда…

Настроишься, сто раз отрепетируешь, а всё заканчивается одинаково…

"Я тебя люблю…"

"И я тебя. Безумно. Люблю."

И ты обнимешь меня.

И я без слов пойму, что я тебе нужна. Ни на месяц, ни на год.