Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

Хорошие рецензии и восторженные отзывы читателей снова вывели ее на вершины продаж.

В связи с пятидесятилетним юбилеем Сигрид Унсет раскрыла один из секретов своего творчества: она вживалась в своих персонажей до такой степени, что будто покидала свое тело и становилась другим человеком. Сильнее всего она прочувствовала это, когда создавала образ Кристин, дочери Лавранса.

— Никто не значил для меня столько, сколько значила она.

Несмотря ни на что, Кристин всегда оставалась сама собой, и это придавало ей особенный шарм.

— Когда бушующие волны житейского океана, казалось, вот-вот поглотят ее, мне становилось страшно — неужели она сдастся?[561]

Иногда персонажи противились воле автора, и писательница ощущала творческое бессилие. Тогда она обращалась к своему прошлому, находила прибежище в истории. Но, вероятно, она сбегала в свое детство не только поэтому. Ее постоянно беспокоило то, как складываются ее отношения с родными и приемными детьми. В письмах отцу Тойвесу, Нини Ролл Анкер, Йосте аф Гейерстаму Унсет вновь и вновь задавала одни и те же вопросы: каково же было на самом деле всем этим детям, за судьбу которых она взяла на себя ответственность? Больше всего беспокойства — и радости — доставляла ей Моссе. Унсет позаботилась о том, чтобы за Моссе хорошо следили, и та никак не могла помешать работе своей матери. Двое здоровых сыновей подвергали ее испытаниям совсем другого рода: Андерс выбрал свой путь и хотел стать инженером. Он добился уважения и к своим воззрениям на религию, и к решению получить техническое образование. А что с Хансом? Он оставался для нее загадкой — однажды, когда ему было пятнадцать, он доехал на велосипеде аж до Тронхейма только для того, чтобы встретить мать из поездки на север. Конечно, ей это понравилось. Но откуда взялась такая потребность находиться все время рядом с матерью?

Унсет была противницей «умилительного доверия» в семье[562]. Она старалась быть твердой. Любое другое отношение — медвежья услуга. Она видела, что Ханс искал ласки, но у нее не было привычки сюсюкать с детьми.

Сигрид Унсет старалась делать все правильно: она построила красивый дом, стала кормилицей семьи, делилась с детьми своими книжными радостями, строго, но справедливо, как считала она сама, воспитывала их.

Когда она смотрела на Андерса и Ханса, ей не давал покоя один вопрос: как дорого обошелся детям ее развод с мужем? Семья и род всегда много значили для нее. Не меньше всегда значила для нее и правда, поэтому она искала ответ в себе: не живет ли она на самом деле по законам «века эгоизма», который критиковала. Она ведь аннулировала брак, приняла решение обратиться в католичество, заявила о своем суверенном праве запереться в своем писательском кабинете.

Было ли у нее право забирать у детей отца? Не в этом ли величайший парадокс ее жизни, противоречащий ее идеалам? Противоречащий ее собственной тоске по рано ушедшему отцу. Будучи исследователем человеческой души, писательница не могла не задавать себе этих основополагающих вопросов. Она признавала, что, как и Оскар Уайльд, любит парадоксы. Теперь ценой за такую любовь стали ее отношения с собственными детьми, особенно с Хансом. Такую цену платить было нелегко.

Ни один автор современности не мог так, как Унсет, вжиться в историю о Марии и младенце, никто не мог, как она, описать эти символичные отношения матери и ребенка. Начало начал, квинтэссенция отстаиваемых ею взглядов на Бога, человека и общество. Всю свою нежность вложила она в описание Мадонны и младенца: «Покрытая мягким пушком головка ребенка крупновата, тельце крохотное, ножки и ручки тоненькие. Младенец засунул пальчик в рот и задумчиво сосет его, суча ножками с розовыми пяточками. Бедный малыш лежит на холодном земляном полу, и лишь изредка ему подложат пук соломы или кусок холста».

Для Унсет это был реализм в его лучшем проявлении, что она подчеркивает небольшим юмористическим отступлением: «Хочется, подобно пастухам в старинной мистерии, дать молодой матери дельные советы о правильном уходе за ребенком»[563].

Ее собственная реальность сейчас была далека от покрытых легким пушком детских головок. На Ханса уже не действовали затрещины. Где бы он ни был, возникали проблемы. Он стал долговязым подростком, который то поучал, то веселил своих друзей. По будням он, правда, старался держать честную компанию подальше от Бьеркебека, чему в немалой степени способствовала и Тея.

Унсет все больше убеждалась, что проблем с приемными детьми избежать невозможно. Времена, когда она писала о теплом отношении Кристин к сыну Эрленда Орму, прошли. С тех пор она набралась опыта. Теперь, когда подруга рассказывает Иде Элизабет о том, что собирается выйти замуж за вдовца и стать приемной матерью его детей, та восклицает, что это «практически хуже самоубийства». Пример Нини Ролл Анкер говорил сам за себя: приемные дети ненавидели ее, и она постоянно страдала из-за этого. Унсет жаловалась подруге, что Сварстад даже не думает освободить ее от ответственности за своих детей. Другим она тоже жаловалась, например на Эббу, которой из всех приемных детей она помогала больше всего: падчерице уже под тридцать, а она так и не научилась сама обеспечивать себя. Унсет признавала, что приемные дети доставляют ей «в основном заботы и хлопоты», хотя и радости тоже были[564]. Она больше не сомневалась: приемные дети — это всегда проблема. Поэтому ее Ида Элизабет принимает решение: у ее детей не будет приемного отца.

Мачеха Сигрид считала, что проблемы с приемными детьми влекут за собой другие и это сказывается на ее собственных сыновьях. Может быть, она считала, что должна быть строже как раз со своими детьми? На себе это ощутил в первую очередь Ханс, который снова вынужден был соблюдать режим Бьеркебека. Друзья семьи и гости часто ощущали неловкость, когда видели, как строга она с Хансом. Например, когда предыдущей осенью Сигрид Унсет навестила четырехлетняя крестница Суннива. Родителями Йостой и Астри аф Гейерстам малышке было привито благоговение перед «тетей Сигрид», наверное даже излишнее, потому что, когда они приехали в Бьеркебек, Суннива не хотела отпускать маму. Она и рыдала, и цеплялась за мать, так что крестная Сигрид в конце концов вспылила:

— Нужно быть более твердой, Астри. Что за кривляние!

На четырехлетнюю девочку пребывание в гостях произвело неизгладимое впечатление. На следующий день, когда Ханс ворвался в дом и хотел о чем-то спросить, «тетя Сигрид только взглянула на него, дала ему пощечину и продолжила заниматься своими делами»[565]. Долговязый подросток выбежал с пылающей щекой.