Гордая птичка Воробышек - Янина Логвин

– Но я не понимаю, почему? – теперь ее взгляд обращен на Большого Босса. – Почему, если ты знал, если все знали, что моя дочь – невеста, почему моя девочка…

– Валентина, следи за словами! – Градов мягко придвигает маму к себе, став невольным отражением нас с Ильей. – Все новости только из уст твоей дочери. Все остальное – не нашего с тобой ума дело!

– О чем они говорят, птичка? – губы Люкова шевелят дыханием волосы у виска, и я чувствую, как его рука, сбросив с разбитых костяшек боксерский бинт, пробирается под расстегнутую куртку, забирается под ткань тонкого свитера и ложится на кожу. Мягко царапает живот горячими подушечками пальцев, пока я замираю от забытого ощущения – проявления нежности моего мужчины.

Я понимаю, о чем мама ведет речь, о чем ее просит Градов, но не готова признаться Илье, не сейчас, когда я только вернула его себе и когда он слишком наэлектризован прошедшим боем, чтобы услышать новость, а потому прошу парня:

– Давай потом… потом спросим их, о чем.

За нашими спинами что-то происходит, люди быстро покидают заводское помещение, не стесняясь на ходу поздравлять победителя, и Люков, оглянувшись, вдруг передает меня Боссу, снова для всех становясь отстраненно-холодным. Смотрит в глаза отца.

– Присмотри за ней, я знаю, ты сможешь.

– Не стоит, сын, – Градов мягко прижимает меня к себе, оценивая обстановку за своей спиной в душном зале ангара. – Матвей справится.

– Знаю. Но это не только его разговор, но и мой тоже. Старые счеты – тяжесть в ногах, как говорит Байгали. Пришло время разрешить их и забрать свое. Не знаю, вернусь ли я сюда когда-нибудь.

– Хорошо, – невозмутимо соглашается Босс, а я не могу поверить в такую странную покладистость мужчины, что еще несколько часов назад в поисках сына пересек тысячи километров суши. Что привлек в свое мероприятие нас с мамой и стольких людей, а теперь вот так запросто отпускает его от себя. – Будь осторожен, мы будем ждать тебя в машине.

– Илья! – я ловлю руку Люкова, не в силах так скоро расстаться с ним, но он тут же на глазах у всех целует меня в раскрытую ладонь, не стесняясь своего порыва. Только для меня впуская в глаза мягкость.

– Не надейся соскучиться, моя птичка. Больше никогда.

Но я скучаю. Я ужасно скучаю по нему. По моему несносному Люкову! Все невыносимо долгие минуты ожидания в машине, пока он находится рядом со своим названым отцом. И я надеюсь, он скучает по мне тоже, потому что, когда он возвращается ко мне, когда мужчины выходят из ангара и знакомая высокая фигура, что так дорога моему зашедшемуся в радости сердцу, отделяется от охраны Байгали и безошибочно находит меня в одной из машин, когда уводит за руку из-под носа Босса и мамы, пересаживая в черный внедорожник и увозит в ночь от всех глаз… когда он останавливает машину на обочине дороги и притягивает меня к себе, отыскивая жадными губами мои губы, шепча: «Только ты, воробышек! Как же долго я ждал!», я разрешаю Люкову исследовать его владения и наконец сделать то, что нам обоим так хочется.

А после мы молчим и смеемся, говорим друг другу глупости и просто смотрим в глаза, пока он греет руками мои голые ноги, так и не спустив со своих бедер.

– Ты остриг волосы… – Я провожу рукой по светлому жесткому ежику, чувствуя губы Ильи на своей груди. – Знаешь, я когда впервые увидела их, не поверила своим глазам. У тебя очень красивые волосы, Илья, пожалуйста, отрасти их для меня.

– Да. Все что захочешь, птичка.

– Сегодня, когда ты дрался, Матвей сказал, что ты играешь, почему?

– Байгали так сказал? – рука Люкова сжимает мое колено и ползет на внутреннюю сторону бедра, туда, где сейчас так горячо. Лаская открыто и без стыда, с истовым желанием, проникая в меня, заставляя выгнуться ей навстречу на коротком вздохе. Пальцы другой руки зарываются в волосы, откидывают голову назад, открывая шею нежным, но таким ненасытным губам.

– О-ох…

– Да-а…

– Илья, ты не ответил…

– Мм, какая же ты сладкая, моя девочка… Когда-то, когда я был сопливым восьмилетним мальчишкой и жил в интернате, мой учитель кунфу любил наказывать своих учеников ударами по лицу. И это не были просто пощечины, от этих ударов звенела голова, текли слезы и закипала от стыда и унижения кровь. Очень нескоро, но я научился избегать их, а после и вовсе не допускать. Когда я стал старше и однажды смог победить учителя, я поклялся, что больше никто и никогда не ударит меня в лицо… если только я сам не позволю. Сегодня я хотел, – он вновь толкается в меня, а я падаю лбом на его плечо и крепко обнимаю за шею, – но эта клятва выше меня, птичка. Когда-то я имел неосторожность рассказать о ней Матвею, с тех пор он меряет мои бои степенью кулачных отметин на лице.

– Я больше никогда, никогда не хочу испытывать страх за тебя, Илья! Никогда! Я знаю, что прошу многого, но это всегда будет со мной, понимаешь?

– Женька! Женечка, я виноват! – он вдруг так целует меня, так крепко прижимает к себе, что на глаза невольно наворачиваются слезы. – Я дурак, но я не мог сам справиться. Не исчезай из моей жизни, никогда! Теперь, когда я знаю, что ошибался, я все равно найду тебя, найду!

Мы любим друг друга вот так – запросто и без удобств, до скорого рассвета, и когда он наконец наступает, когда горизонт над бескрайней степью прожигает огненно-пурпурная полоса восходящего солнца, Люков тихо шепчет в мой висок, давно набросив на мои плечи свою куртку и пригрев на широкой груди:

– Вот и рассвет, птичка. Наш по-настоящему первый рассвет. Ты не исчезла, ты все-таки вернулась ко мне.

Большой Босс нанимает чартерный рейс, и мы все возвращаемся в свой город в этот же, новый для нас с Ильей, день. На прощание Матвей крепко целует меня в щеку и отвечает на мой взгляд, полный сомнения, добрым укором, в третий раз настаивая на обещании не забывать его самого и не обходить стороной его гостеприимный дом.

– Не отвечай сейчас, Кунсулу, но помни, что я всегда рад видеть вас с Люком у себя в гостях. Тебе нечего делить с моей Анаргуль. Как бы ревниво Гулька не косилась, мой названый сын никогда не посмотрит на нее так, как на тебя, а что же я буду за отец такой, если закрою глаза на счастье единственной дочери…

– Что значит «Кунсулу», Илья? – спрашиваю я Люкова, когда Астана скрывается в плотных ватных облаках под нами, а мы вновь принадлежим только друг другу.

– Это значит «Солнечная». Но для меня, воробышек, ты всегда будешь моей рассветной птичкой.

В этот раз все по-другому. Я просыпаюсь в своем доме, в своей постели и впервые за эти тоскливые месяцы одиночества вдыхаю воздух полной грудью, улыбаясь наступившему утру.

Она осталась со мной, моя золотоволосая девочка. Я просто не отпустил ее от себя, а она не стала сопротивляться, доверившись моим загребущим рукам, своровавшим ее у привычного для нее мира.

Я просыпаюсь, и мое сердце пропускает бездонный удар и еще один, пока я в панике осматриваюсь по сторонам, не обнаружив воробышка рядом с собой. И только когда я слышу ее нежный голос, разливающийся по квартире тихим журчащим ручейком, ко мне возвращается мгновенно утраченная было способность дышать…

Моя птичка! Рядом! А значит, я могу жить дальше.

На кухне тихо работает телевизор, косой солнечный луч прокрался сквозь задернутые гардины и падает на девчонку, золотя ее кудряшки, лежащие на плечах. Она стоит у стола, в моей футболке и тонких носках, мурлычет под нос знакомую песенку и творит какое-то одной ей ведомое волшебство с горкой муки. Ее пальцы все в белом порошке, даже на щеке виднеется след от муки… Я отхожу от порога кухни, где замер, на время любуясь птичкой, подхожу к ней и прижимаюсь грудью к стройной спине, с удовольствием впитывая в себя пробежавшую по телу дрожь узнавания. С голодом запускаю руки под футболку и медленно провожу ладонями по голым теплым бедрам к маленькому кружевному бикини.

От моего прикосновения и ожидания у птички перехватывает дыхание, но я продолжаю исследовать ее. Мне интересно каждый раз открывать эту девушку – мою девушку – заново.

Я склоняю голову и провожу губами за ухом, жарко выдыхая в ее затылок слова утреннего приветствия. Шепчу, как я за эти несколько часов сна успел соскучиться по своей девочке. Стягиваю шелковую резинку вниз и скольжу пальцами к низу живота…

– Опрокинься на меня, – прошу, притягивая ее к себе и сжимая обнажившуюся в широком разрезе горловины грудь.

– Илья, подожди! У меня же руки в муке! – пробует протестовать она, но под нежным натиском моих пальцев послушно прогибает спину и прижимается к моей груди плечами и затылком.

– Мне все равно. Умница, птичка! Подними ногу, да, вот так… Не спрашивай! – прерываю поцелуем в шею так и не слетевший с ее приоткрытых губ вопрос, оглаживаю колено и опираю его о стол, раскрывая воробышка для себя так, как мне того хочется.

– Илья, – то ли вновь протестует, а то ли уже требует она, и я скольжу пальцами между ее ног, ласкаю губами ее нежную кожу за аккуратным ушком, возвращаюсь и снова скольжу, будоража в ней и в себе урчащее зверем неутоленное желание.