Нулевая долгота - Валерий Рогов

— Я думаю, — мрачно говорит Жгутов, все еще сердясь на свою неловкость, — что у нас с историей все в порядке.

— Позвольте! — удивляется Буданов. — Вы действительно так думаете?

— Да, действительно так, — подтверждает Жгутов. Чтобы смягчить резкость суждения, поясняет: — Конечно, я лично над историческими проблемами не размышляю. Я едва справляюсь с текущими делами. Мне о них думать приходится.

— Однако, Леонид Александрович, — назидательно говорит Буданов, — история не лишена великого смысла. Без истории мы дети. Я убежден, что иногда надо размышлять над историческими проблемами. Для того чтобы приподняться над текущими делами и увидеть исторический простор своей деятельности.

— Вы говорите, как профессор истории, — резковато отвечает Жгутов. — А жизнь требует сиюминутных решений и забот. Ни рабочим, ни мне, как руководителю, не хватает времени для философствований и исторических чтений. Мы люди конкретного дела и конкретных целей.

— Вы не правы, Леонид Александрович, — возражает Буданов. — Согласитесь, если бы у рабочих не было интереса, они бы не посещали так широко и, я подчеркиваю, на добровольных началах наши исторические беседы.

— Да, соглашусь. Но пусть вас не обидит: найденный вами камень с могилы старца не прибавит им духу в выполнении планов. А это все-таки главное!

Софья Владимировна понимает, что разговор принял слишком резкий оборот. Обычно она никогда не вмешивалась в споры Жгутова с Будановым. Но Жгутов частенько бывал грубоват и нетактичен. Она всегда с грустью вспоминает уважительные бесконечные разговоры, которые вели, теперь уже в давние времена, Сергей Константинович и ее рано умерший Святик. Его докторская диссертация так и осталась не опубликованной и не защищенной. Как самую дорогую ценность, хранит ее Софья Владимировна до лучших времен, веря Сергею Константиновичу, что это — исключительное исследование и оно «еще прозвенит». Сергей Константинович по приезде радостно намекнул, что наконец складываются благоприятные обстоятельства для публикации. Софья Владимировна теперь с нетерпением ждет душевной беседы с ним, когда все разойдутся.

Однако Сергей Константинович нужен был не только ей, но и ее восторженной Надюшке, так во всем похожей на отца; Жгутову, хотя он вечно упрямится и наскакивает на Сергея Константиновича, а сам непременно оказывается в Синеборье, когда здесь появляется профессор; всем синеборцам, с интересом узнающим, как жили тут в давние времена их предки. И не прав, конечно, Леонид Александрович, убеждена Софья Владимировна, хоть и без зла, хоть и без умысла, но обижающий этого необыкновенного старика. Знает она душу Жгутова — сколько уже в школе было таких же своенравных, упрямых мальчишек, прячущих за грубостью и непослушанием свою уязвленную гордость, сердечность, доброту и неистовое желание добраться до сути вещей.

— Пора и чай подавать, — с улыбкой говорит Софья Владимировна. — За чайком, как известно, разговор душевнее. Надюшка, — обращается она к дочери, — помоги мне, пожалуйста.

Сергей Константинович подавлен, заметно обижен. Жгутов испытывает неловкость, сердится на себя. А Андрей Сильченко растерян: вроде бы поглупел он в Синеборье — не понимает он какого-то дальнего смысла спора.

— Не обижайтесь, Сергей Константинович, — со всей искренностью говорит Жгутов.

Буданов углублен в свои мысли, вздыхает:

— Нет, нет. Не беспокойтесь. Наши обиды — пустое. Я вот думаю о том, что вы, Леонид Александрович, противопоставили — выполнение планов, конкретные цели. Мол, в этом — поступательное движение жизни. Но вот сегодняшняя конкретность Синеборья — неубранное картофельное поле в деревне Середка, куда вы намерены мобилизовать почти треть рабочих ДОКа. Предвижу ваши возражения: картофель нужен стране, нехватка рабочих рук, не засевать полюшко — лесом порастет. Вспоминается мне, что так же было в прошлом и в позапрошлом году.

Жгутов развел руками, хмыкнул:

— Соль, однако же, на рану сыплете, Сергей Константинович.

— Отчего же, Леонид Александрович! — оживляется Буданов. — В этом историческая правда нынешнего Синеборья. И рана у нас с вами, между прочим, одна.

— Вот технику получим, дело пойдет на лад, — убежденно говорит Жгутов. — Неужели вы думаете, что мы здесь такие суконные, серые, заплутались в трех сосенках? И почему это все упреки нам? — раздражаясь продолжает он, вспомнив утренний спор с Седовым. — Бьешься как рыба о лед, а толку. Но я верю! Вот сегодня встретил в Сосновке москвича, бывший летчик. И тоже мне упреки, упреки. Ну он хоть ответственный мужик — принял вызов, решил остаться здесь. А вот летом толпы туристов бродят. Сюсюкают, восторгаются: ах, какая красота! Ах ты, Русь первозданная! А после них — свинство, лесные пожары. Я их всех скоро начну, как Федор Васильевич, ненавидеть.

— Ну зачем же так сильно, Леонид Александрович?

— Извините. Но на сердце накипело. Некоторые в Изведовск заглядывают. Шумят: почему турбазу на Монастырском острове не создаете?! Ведь идеальное место! А что в Изведовске шуметь? Шумите в Москве, там по адресу. Злость порой берет. Разве я не хочу того же?! Но не с турбаз начинать надо! Я мечтаю, чтобы в Синеборье современную больницу построили. Вы видели нашу? Вот так! Чтобы хотя бы три дома-башни — этак этажей в десять! — на набережной Всесвета. И чтобы самую набережную заасфальтировать. Знаю, что не просто все это, но верю, что будет. Ах, да что говорить, — и Жгутов в сердцах махнул рукой.

Наступило молчание.

— Десятиэтажные дома, — наконец сказал Буданов, — в Синеборье?.. Как-то трудно вообразить. — Он пристально посмотрел на Андрея Сильченко: — Хочу вам, молодой человек, как представителю нового поколения, к тому же загранработнику, поставить такой вопрос: чему вы отдаете предпочтение — Синеборью или Египту?

— Не совсем понимаю, — смутился Андрей.

— Ну все-таки? — настаивает Буданов.

Андрей растерялся.

— Ну, не знаю даже. Не принято как-то обсуждать такие вопросы. Да я, честно говоря, и не задумывался об этом.

— А вы как ответите, Леонид Александрович?

Жгутов сидел насупившись, сердитый. Он тяжело посмотрел на профессора, отвечал тихо, каким-то изменившимся, глухим голосом. Ему было трудно говорить, потому что вопрос был трудный. Но он не имел права не принять профессорский вызов.

— Я глубоко вас уважаю, Сергей Константинович, прежде всего за высокую интеллигентность. Интеллигент не может не мыслить критически. Мне часто кажется, что тот, кто не мыслит критически, попросту не интеллигент. Но я на стороне того критического мышления, которое, что-то отрицая, в то же время и что-то утверждает, как правило, лучшее и высшее.

— Совершенно справедливо, — согласился Буданов и с улыбчивой хитрецой посмотрел на Жгутова.

Леонид Александрович догадался, о чем хотел бы спросить профессор. Предупреждая его вопрос, он продолжал:

— Я понимаю, что у вас на языке, Сергей Константинович: считаю ли я себя таким интеллигентом? Отвечу так: в моем случае это не самое важное. Потому что важно то, что люди обо мне думают. У меня сейчас особое положение. Я не только должен думать, я должен решать. А это очень нелегкое дело.

Жгутов помолчал. Ему вспомнилась деревня Истошня, Водневы — Илья Семенович и Серафима Гордеевна, цветная фотография на стене, на которой толстый Джон и худенькая Зиночка и две веселенькие девочки в белых платьях-раструбах. Он твердо сказал:

— Я никогда не позволю себе поставить такую дилемму: Синеборье или Египет, Синеборье или Гана или что там еще?! Я знаю — и то, и другое нужно. Но Синеборье — моя ответственность: здесь я призван думать и решать.

— Хитер, хитер Леонид Александрович!

— Не без этого, Сергей Константинович. А как вы сами ответите?

Лицо Буданова стало серьезным и строгим. Взгляд как бы ушел в глубину. Резко обозначились глубокие старческие морщины.

— Я как человек, уже пришедший к итогу своей жизни, как русский человек, — подчеркнул он, — с совершенной определенностью отвечаю — Синеборью! — И, повернувшись к Андрею Сильченко, резко сказал: — А вы, молодой человек, меня крайне изумили! Неужели вы никогда об этом не думали?! Удивляюсь!

Пристыженный Андрей Сильченко пожал плечами и промолчал.

Подоспел чай. Софья Владимировна озабоченно оглядела спорщиков. Вдруг в дверях тихо появилась Домна Дмитриевна. С укором заговорила:

— Что же вы все спорите?! Что же вы все сражаетесь?! Не пора ли умиротвориться? Стать добрыми, простительными, тогда и счастье придет, и радость. И уж хватит-то нападать друг на дружку.

И ушла тихонько.

Все почувствовали себя неловко. Больше всех переживал пристыженность Сергей Константинович. Он не мог успокоиться, все сетовал на себя, повторяя: «Как же нехорошо получилось, расшумелся…»