Нулевая долгота - Валерий Рогов

Софья Владимировна и Наденька с тоской и отчаянием наблюдали, как гаснет жизнь в их дорогой и любимой бабуне, и никак ее не тревожили. Их всегда открытый и хлебосольный дом (традицию эту давным-давно утвердил Владимир Афанасьевич, бессменный директор синеборской школы) был теперь тихим и печальным. Вот только приезд Сергея Константиновича восстановил эту традицию, и теперь Софья Владимировна неумело готовила торжественный ужин, а Домна Дмитриевна оставалась в своей комнате неподвижная и безучастная.

Софья Владимировна задумала испечь пирог с судаком и наделать котлет. Котлеты ее не беспокоили, она умела их делать сочными и нежными, очень вкусными, и даже Домна Дмитриевна всегда ее призывала настряпать котлет, которые в доме так и звали — «Софьины». Но вот приготовить тесто, ловко обработать судака, как это умела Домна Дмитриевна, спечь его так, чтобы он не оказался сырым или пересушенным, а в самый раз, когда, как говорится, пальчики оближешь, Софье Владимировне приходилось делать впервые.

К пирогам Домна Дмитриевна дочь не подпускала, рассуждая, что нечего ей терять часы на это хлопотливое колдовство. И так, мол, устает в школе, а тут еще с пирогами возиться. Но сама любила это дело и была известной мастерицей. Кто в Синеборье хоть раз отведал пироги Домны Дмитриевны, будь то с рыбой, капустой, грибами, яблоками или с чем еще, ее необыкновенные кулебяки или ватрушки, тот при случае или без оного вспоминал непревзойденную Домну Дмитриевну. И уже ни одна хозяйка в Синеборье не горела завистью к ней, горда была и тем, если удостаивалась сравнения: мол, как у Домны Дмитриевны. Это было лучшей похвалой синеборским хозяйкам. Многие из них за учебой да советом частенько бегали к Домне Дмитриевне, и всем она объясняла, какое тесто для рыбы или там для капусты лучше, и когда вынимать, и на каком огне, и когда посолить, и многие другие мелочи, от которых, правда, и зависело совершенство печеных изделий Домны Дмитриевны.

Однако ни дочери, ни внучке она свое умение не передавала. Они у нее по мужниной линии пошли — учительствовали. Это и радовало Домну Дмитриевну, и тревожило. Ум-то для женщины хорошо, но вот с умом-то, считала старушка, не бывает полноты бабьего счастья. Конечно, такую обидную мысль Домна Дмитриевна никогда не высказывала напрямик своей Соне, но каждый раз и так, и этак, а все же упрекала ее в том, что не одного достойного мужчину заставляет безнадежно сохнуть по себе. Сама, мол, вдовушка-одинешенька страдает и других страданиями изводит.

Софья Владимировна смеялась, говорила, что не нужно ей это все, но не убеждала мать. Не нравилось Домне Дмитриевне Софьино вдовство, да и рано умершего мужа ее Святика — Святослава Алексеевича Болеросова недолюбливала. Видела она его всего два раза — сутулый, болезненный очкарик.

«И чего уже в нем Соня нашла? — сетовала Домна Дмитриевна. — Ученость да смирение только в нем и были».

Домна Дмитриевна, когда Соня выросла, мечтала красавца в зятья получить. Но вот не так вышло. Бывало, вздохнет старушка со стоном, слезу утрет — ведь два ее сына-красавца, два ее солнышка ясных, оба на фронте погибли. Святик для нее святиком и останется, такого и на войну-то не взяли. И уже чего ему Соня так верна остается — в ум не возьмет Домна Дмитриевна.

Лежала Домна Дмитриевна в полузабытьи, тихонько, зная, что смерть уже приближается. О Соне да и о Наденьке думала, слегка корила их — все-то они о людях беспокоятся, а про себя забывают. Однако не в помощь она им уже. Услышала, как Софья Владимировна вошла.

— Спишь, мама?

— Готовлюсь уже.

— Зачем ты, мамочка, об этом?

— Так время, Сонюшка, пришло. А ты, чай, о пироге посоветоваться?

— Не получается, мам, что-то.

— Помоги-ка встать.

— Да ты подскажи мне только.

— Помоги, помоги-ка встать.

Поплелась Домна Дмитриевна в кухню, стала тесто, судака изучать, приговаривать, как да что. Спросила:

— Судака-то Федор Васильевич принес?

— Да, мама, еще вчера.

— Хороший он человек, Соня. И как он тебя обожает. Про дрова-то говорила?

— Говорила, — зарделась от смущения Софья Владимировна.

— Вот и ладно, — удовлетворенно пробормотала старуха.

Сама Домна Дмитриевна уже ничего делать не могла. Она насоветовала дочери и опять поплелась в свою комнату лежать. С болью и подступившими к горлу рыданиями проводила ее Софья Владимировна, едва сдержалась. А старуха, шаркая отяжелевшими ногами, повторяла:

— Снегу-то нонче нападает, на покров-то. Белым-бело будет. Белым-бело.

Из Дома культуры Сергея Константиновича, Наденьку и Андрея Сильченко привез на своем газике Жгутов. Он было поломался, отказываясь зайти в дом: мол, незваный гость хуже татарина, но дал Наденьке себя уговорить.

Жгутову очень хотелось повидать Софью Владимировну. Он всегда радовался общению с ней. Хотелось ему и вновь поспорить с профессором Будановым. Его заинтересовал Наденькин «жених». В общем, все было интересно и желанно Жгутову в учительском доме. Себе он мог честно признаться, что в этот дом он готов был зайти в любую минуту.

К Софье Владимировне Жгутов относился с подчеркнутым уважением, почтительно, с готовностью оказать всяческую услугу. Он терялся с ней. Для него она была не только прекрасным человеком и уважаемой учительницей, но прежде всего дочерью незабвенного директора школы, его школы, Владимира Афанасьевича Рябинина. Соню он помнил молоденькой учительницей в послевоенные годы, когда они, старшеклассники, часто захаживали в директорский дом поговорить с Владимиром Афанасьевичем обо всем на свете — о жизни! Все они, конечно, были влюблены в Соню, не признаваясь в этом друг другу, только в мечтах, сладких снах, только наедине с собой.

Жгутов и сейчас бы не признался в этом Софье Владимировне, потому что та первая томящая влюбленность осталась светлой, неподвластной старению и тайной. И признаться в ней значило признаться в любви, и, может быть, настоящей, потому что любовь, как известно, единственна!

Вот почему, когда Леонид Александрович оказывался в рябининском доме, куда-то тут же исчезала его грубоватая начальственность, так привычная ему и всем окружающим, и был он уже не ответственный товарищ, а просто Леонид Жгутов, сильный, жадный до знаний, споров, не совсем уверенный в себе, то есть такой, каким он был в славные времена далекой юности.

Стол уже был накрыт. Пирог Софье Владимировне все же удался. Все ели с удовольствием, нахваливали хозяйку. Выпили по нескольку рюмок таврического портвейна, а Жгутов и Андрей Сильченко опрокинули под закуску по граненому стаканчику водки. Все хотели, чтобы вышла Домна Дмитриевна к столу, но она отказалась, сославшись на немощь. Наденька от выпитого вина раскраснелась, чуточку захмелела.

Сергей Константинович кушал царственно: сидел он за столом прямо, изысканно орудуя ножом и вилкой, неторопливо, со вкусом прожевывая пищу. Отвлекаясь от еды, он высказывал короткие четкие реплики и опять продолжал есть, величественный. Андрей с легкостью следовал ему, привыкший к застольному ритуалу за границей. А вот Леонид Александрович сильно смущался своей неловкости, одеревенелости в работе тяжелыми серебряными ножом и вилкой. Он буквально растерялся, когда Буданов и Сильченко стали умело есть кусок пирога не руками, а теми же столовыми приборами. Леониду Александровичу сие показалось неестественным, но он решил последовать их примеру. От неумелого движения ножа кусок выскочил на скатерть к полной растерянности Леонида Александровича.

— Нет, пожалуй, я буду есть руками, — сердясь на себя, мрачно сказал Жгутов.

— Конечно, Леонид Александрович, — поддержала его Наденька. — Я тоже люблю руками.

— Вы любите, а я, выходит, не умею, — жестко подчеркнул Жгутов, разоблачая себя до конца, без снисхождения.

— А вы знаете, — с легкостью заметил Буданов, показывая, будто ничего особенного не случилось, — в Англии, например, детей в школе учат, как сервировать стол, как есть.

— Ой, — откликнулась Наденька, — этому ведь еще в детских садах надо учить. А вообще-то, по-моему, у нас многое надо пересмотреть в школьном образовании.

— Надюшка, — улыбается Софья Владимировна, только что пришедшая из кухни и присевшая к столу, — ты у нас великий реформатор.

— Но ведь это же так, Сергей Константинович? Возьмите историю. Нельзя же ее все время преподносить по-разному. Например, учебник для четвертого класса. Это — не историческая последовательность, а рассказы по истории. Рассказы! Я против.

— Ах, Наденька, — вздохнул Буданов.

— А как вы думаете, Леонид Александрович? — спрашивает она Жгутова.

— Я думаю, — мрачно говорит Жгутов, все еще сердясь на свою неловкость, — что у нас с историей все в порядке.