Нулевая долгота - Валерий Рогов

— Это же то, что мы искали! — восторгается Буданов. — Несомненно, и другие части плиты где-то рядом. Что вы думаете, а?!

— Так, должно быть, — неопределенно соглашается Козлов.

— Давайте обшарим все вокруг! — радостно предлагает Буданов, но Козлов качает головой.

— Поздно, стало быть, — говорит он. — Возвращаться, извиняюсь, надо.

— Эх, экая досада!

— Завтра можно, — предлагает Тимофей Спиридонович.

— Непременно! — обрадованно восклицает Буданов.

Когда они вдвоем тащили камень к лодке, сорвался холодный дождь со снегом и стало так сумрачно, будто вечерняя темь подступила. Тимофей Спиридонович торопится, сильно беспокоясь за обратный путь. А седобородый Буданов, радостный, как ребенок, совсем не замечает непогодь и все возбужденно говорит, сбиваясь с темпа и шага:

— Вы не представляете, какая это находка! Потомки нас будут благодарить! Мы сохраняем им вещественную память об Отечестве, о лучших ее людях. Вы понимаете?

Но Тимофей Спиридонович понимал, что отвечать необязательно, и потому молчал. А Буданов не унимался:

— Ах, сколько бы мы могли сделать исторических открытий при другом к тому отношении! Ведь в них истоки настоящего патриотизма! Вы понимаете?!

— Как же, — бурчал Козлов, беспокойно думая о другом.

Он понимал, что обратный путь будет не легким и даже опасным — волна большая пошла, и решает потому, что лучше им поближе к берегу держаться. А это, значит, путь удлинится. Беспокойство Козлова — о том, чтобы поспеть в Синеборье до темени, а то ведь обернется их путешествие бедою. И чего бы он там ни говорил потом, не оправдаться ему.

«Ежели бы я один был, — с грустью думает Тимофей Спиридонович, — рискнул бы, конечно, напрямик править, а с профессором по глубине боязно. Вывалится за борт — и поминай как звали. Хоть бы дождь перестал да ветер поутих, — молит Тимофей Спиридонович. — А вот, значит, восторги профессорские, стало быть, по причине родникового камня — ну прямо ребяческие. Ну нашел он кусок плиты с могилы старца, а чего восторгаться?»

Тут Тимофей Спиридонович припоминает смутно, что будто в детстве бабка ему не раз сказывала об этом старце, но не уверен, что о нем именно: в том-то сказе все про битву было да про бояр московских.

«Чудилы они все, эти ученые люди, — думает Тимофей Спиридонович. — Взять, значит, туристов. Много среди них вежливых, приличных. Этак несмело подплывут на байдарочке, когда он рыбу удит, извиняются, стало быть, и все расспрашивают, что, мол, энто, да как, мол, тут. И что у людей такой язык нонче к старине? Никогда такого не было! Оно, конечно, старец, видать, славился. Ишь ты, городской голова…»

Однако ничего родственного в душе Тимофея Спиридоновича не проснулось. Начальники для него были людьми далекими и, в общем, несправедливыми. Что нынешние, что давешние. И покаяние их на исходе жизни Тимофей Спиридонович считал законным: им было в чем каяться. Грехов, видать, накапливалось столько, что и годами не отмолишь. Зато Феодосий Пантелеймонович, мастер плотницких дел, был в его глазах достоин всякого почтения. Ежели бы от него можно было ремесла набраться! Поздно родился Тимофей Спиридонович, да и плотницкое дело ныне не в моде.

Наконец они дотащили камень до лодки, и тут прямо чудо случилось. Дождь кончился, и ветер спал, и волна на глазах уменьшалась, совсем без барашков стала. А как поплыли, волнение совсем улеглось, посветлело и даже белое пятно появилось, где солнце за хмарью пряталось. Отошло беспокойство с души Тимофея Спиридоновича, радостно ему стало — короткий и спокойный путь предвиделся. Затишье же, рассуждал он, к зиме, к снегу.

А Буданов сидел в блаженной отрешенности на срединной перемычке и смотрел на дорогой ему камень. Думал Сергей Константинович, как он выставит его сегодня на сцене и начнет свой рассказ об их с Тимофеем Спиридоновичем путешествии, о ратных подвигах Порфирия Седого и его отряда синеборцев, о народном движении, спасшем Россию от Лжедмитрия, о любви к отечественной старине как части любви к Отечеству.

В Синеборье исторически сложились две главные улицы. Одна из них тянулась вдоль берега озера Всесвет и называлась Советским проспектом. Проспект начинался от деревообделочного комбината, расположенного у реки Моглы, и заканчивался у городского парка на взгорье, где возвышалась заброшенная церковь. Почти в самой середине Советского проспекта находилась лодочная пристань, откуда к вокзалу шла прямая Железнодорожная улица.

Половина Синеборья, замкнутая между рекой Моглой, Советским проспектом и Железнодорожной улицей, именовалась среди горожан «комбинатской» и была застроена типовыми бревенчатыми домами, среди которых выделялись трехэтажная школа из серого кирпича, Дом культуры ДОКа и длинная оштукатуренная столовая. Другая половина Синеборья, именуемая «старым городом», совсем не изменилась с прошлого века.

От лодочной станции начинались громадные торговые ряды, целые кварталы двухэтажных каменных домов с маленькими слепыми окнами, с вечно закрытыми парадными входами, с высокими дощатыми заборами, скрывающими крошечные внутренние дворы. Эти купеческие дома на Советском проспекте были заняты различными мелкими конторами, а на ответвляющихся улочках превращены в коммунальные квартиры, которые синеборцы не любили, стремясь перебраться из них в комбинатские типовые дома, более просторные и удобные.

Центром города исторически считалась часть Советского проспекта, которая начиналась от лодочной пристани и шла к городскому парку с церковью и где были торговые ряды, конторы и кинотеатр «Заря», поместившийся в безвкусном особняке бывшего дворянского собрания.

Андрей Сильченко поселился в Доме приезжих в начале торговых рядов. Он уже успел обойти всю невеликость Синеборья, перекусить в столовой и теперь стоял у окна в гостиничной комнате на втором этаже, где было три койки, стол с графином, стул и солидное продолжение огромной русской печи. Перед ним открывался весь унылый простор озера.

Ему было удивительно, что он стоит в этой стародавней, жарко натопленной комнате, а вокруг ни звука, ни говора, только тихо потрескивают дрова. Он пытался представить себе, что за люди останавливаются здесь, какие дела и заботы приводят их сюда. Сам себе он не мог не казаться странным и чужим в Синеборье, совершенно случайным. Но в то же время на душе у него было удивительно покойно и легко.

Андрей мог объяснить, зачем он приехал в Синеборье. Нужно ли это? — другой вопрос. В Каире, а потом в Москве он был убежден, что нужно. Он уверовал, что лучше Наденьки ему жены не найти. И он хотел убедиться в этом, побывав там, где живет она.

В душу к нему закралось некоторое разочарование после встречи, но он предвидел это. Где-то в подсознании он отводил Наденьке роль чуть ли не Золушки, а себе, конечно, принца. Во всяком случае, не одна московская «принцесса» мечтала о его расположении, мечтала «выскочить» за него замуж, укатить в Каир. Среди них были по-своему привлекательные девицы. Можно было жениться и на одной из них. Но и в этом случае, прежде чем принять решение, он хотел повидать свою Золушку.

Однако Золушки не было. Была интеллигентная провинциалочка, чем-то глубоко увлеченная, в чем-то восторженная, чему-то своему преданная и во что-то свое верующая. Андрею это было непонятно, хотя он признавался себе, что интересно.

За последние два года Андрей многое повидал, испытал, понял. Он повидал достаточно еще загадочную страну, как-то разобрался в ней, привык и полюбил. То, что удивляло его сейчас и вызывало неожиданную растерянность, так это то, что Синеборье — тот же Египет, который надо узнать, открыть, понять и полюбить. А Надя — во плоти и крови синеборочка со всеми местными страстями, убеждениями, может быть, заблуждениями. Он и раньше замечал в ней эту своеобразность, особенность, но не представлял себе, откуда это.

И вот теперь он думал: нужно ли ему открывать эту новую страну, привыкать к ней, чем-то жертвовать, чему-то учиться. В этой стране, чувствовал он, нельзя быть двояким. В ней ценится цельность. Надя! «Вот что меня еще тогда поразило в ней! — с радостным волнением соображает Андрей. — Цельность! Во всем — в поступках, в убеждениях, — именно поэтому она здесь, в Синеборье!»

Это маленькое открытие взволновало его. Он достал пачку «Явы», щелкнул зажигалкой, и комната наполнилась синеватым дымком. Он прошелся от окна к печке, обратно и стал в задумчивости вышагивать, не замечая стариковской скрипучести половых досок. «Цельность! Такая если пойдет за тобой, то преданно, до конца».

Андрей остановился у окна.

— Странно, — говорит он вслух, глядя на озеро. — Все здесь странно.

Он совсем не представлял себе этого Синеборья. Сколько таинственной задумчивости и печали в озере! О чем оно думает? Какую печаль таит? И где же люди, выросшие на его берегах? И что они хотят?