Нулевая долгота - Валерий Рогов

— Я готов с вами согласиться, Владимир, что Синеборье ныне не лучшее место…

Седов угрюмо перебил:

— Для меня Синеборье — лучшее место в России. Но я им гордиться не могу.

— Правильно, — обрадовался Андрей. — Мы гордимся другими местами. Согласитесь, нельзя же всем сразу!

— Не соглашусь, — отрезал Седов. — Придет время, и вы не согласитесь. Но как бы не поздно. Я считаю, что именно сейчас нужно что-то решать. Я чувствую личную ответственность и личный долг. — Он твердо произнес, как присягу: — Это мой второй долг перед Родиной. — Но добавил в сомнении: — Однако многое ли я смогу сделать? Конечно, мои две руки — ничтожная малость в этом громадном деле. Сейчас важно то, что я осознанно начинаю, можно сказать, свою вторую жизнь. И знаете, что я еще здесь понял, — продолжал он, — счастье надо искать в себе самом. Счастье — в убежденности. И я верю, что буду здесь счастлив. А теперь спать.

Седов по-военному быстро разделся и быстро очутился под одеялом. Добавил:

— Я не спрашиваю, кто вы. Способный понять — поймет. Кому чуждо — не растолкуешь, не убедишь. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отозвался Андрей.

Он выключил свет и опять подошел к окну. Глотнул коньяка, закурил. Снег прекратился. Перед ним лежала белая полоса берега и черное озеро. Светил с вышины месяц. Вызвездило. Торопились тревожные тучки. Чувствовалось, как морозит. И было пустынно, таинственно и до невероятности одиноко.

Андрей разделся, лег спать. И как только закрыл глаза, они вроде бы сами собой открылись на что-то новое, страшное. По огромному озеру, как на плацу, маршировали полки солдат в длинных шинелях. Лица их были синеватые, как снег. И двигались они в жуткой первобытной тишине. А на берегу, на снегу, почему-то босиком, стояли Наденька, Буданов, Седов, Жгутов и еще тот услужливый мужичонка, который встречал профессора, — Тимофей Спиридонович. Этот радостно, страшно хохотал и кричал, обернувшись к окну, показывая пальцем на Андрея. Но слов Андрей не слышал. И вдруг лицо мужичонки стало злобным: он выхватил из-за пояса топор. Надя, вся в белом, спокойно дотронулась до его плеча, и он исчез. Она протянула руки к Андрею, ласково позвала:

— Андрюша, иди к нам.

— Нет! Нет! — испуганно воскликнул он.

— Иди к нам.

— Я боюсь! Боюсь! — закричал он.

Она улыбнулась и прощально махнула рукой. И пошла по черной воде мимо выстроившихся во фронт солдат. И вот все двинулись к Монастырскому острову. Она шла впереди, спокойно и величественно, и лунная дорожка тянулась за ней, как королевская мантия.

— Надя, Надя! — отчаянно закричал Андрей.

И тут он ощутил на своем плече тяжелую руку и пробудился. Над ним склонился Седов.

— Ты чего испугался? — мягко спросил он. — Сон приснился?

— Да, — прошептал Андрей, — страшный сон.

Он встал и опять подошел к окну. Была та же бело-черная таинственность при бледном отчужденном свете. Как во сне, только ни души нигде не было видно.

Андрей с пронзительной ясностью понял, что никогда больше сюда не вернется. И никогда Наденька Болеросова не будет рядом с ним. Никогда! Но понял и другое: захолустное старозаветное Синеборье останется в памяти как укор, как боль, как незаживающая рана. На всю его жизнь.

1973

Колокольня

I

От старинного села Богородского в конце семидесятых годов остались колокольня да пруд с пятью ветлами.

А село было большое, на сто дворов, известное еще со времен великого князя московского Дмитрия Иоанновича. Да, того славного Дмитрия Донского, под водительством которого русское войско разгромило полчища Мамая на Куликовом поле. В своем завещании в тысяча триста восемьдесят девятом году умирающий великий князь отказал Богородское одному из своих сыновей.

Церковь со странным, удивительным названием — Всех Скорбящих Радости — тоже существовала в те давние времена. Тогда она была деревянной: ее возвели местные мастера, не употребив ни единого гвоздочка. Село славилось хлебопашеством и плотницким мастерством.

Деревянная церковь, естественно подновляемая, простояла почти пять столетий и, пожалуй, могла бы дожить до наших дней. Но с начала прошлого века в России обветшалые бревенчатые храмы принялись заменять каменными — менее подверженными огню и, как казалось, более долговечными.

Так и в Богородском в тысяча восемьсот одиннадцатом году при усердии и на средства прихожан, включая и тогдашнюю владелицу села графиню Орлову, дочь одного из двух знаменитых братьев — столпов екатерининского режима, возвели кирпичную, с колоннами церковь и высоченную четырехъярусную колокольню.

Богородская колокольня прославилась сразу же после возведения. Видна она была отовсюду, за много верст. А звон ее стопудового колокола, как утверждали в прошлом веке да и в начале нынешнего, был слышен на все Юрьево Ополье, чуть ли не до Владимира с Суздалем.

Конечно, это преувеличение. Однако в предреволюционном «Описании церквей и приходов Владимирской епархии» действительно утверждается, что с верхнего, четвертого, яруса колокольни видны «тридцать шесть селений на многие версты в округе». Вероятно, это так и было. Но после закрытия церкви в тысяча девятьсот двадцать девятом году никто и не подумал это проверить.

Итак, к началу восьмидесятых годов от древней церкви Всех Скорбящих Радости осталась одна колокольня, а от старинного села Богородского еще пруд с пятью ветлами.

II

Конец марта. Утро. Серебристая мгла: солнце сверху плавит белесый туман. Волнистые дали покрыты крупитчатым настом. Они лежат затаенно в ожидании неизбежного появления светила. Часам к десяти солнце появляется в ослепительном самоутверждении и заливает просторы потоками лучистого света. В какие-то мгновения рассеивается, растворяется морозная мгла, и открывается необъятный лазурный купол. Осевшие, панцирные снега становятся голубоватыми, отражая высокое поднебесье.

Со старинного тракта, пересекающего от Суздаля до Переславля-Залесского старозаветное Юрьево Ополье, сворачивает «уазик» и в рычащей натуге по мерзлой, однако проваливающейся целине медленно движется к богородской колокольне. Около нее из машины выходят двое: один — приземист, толстоват, в кожанке, кирзовых сапогах и шляпе; другой — высок и тонок, в нейлоновой куртке и кепочке. Они о чем-то говорят, высокий достает полупустой мешок, вручает его приземистому, а сам вновь садится за руль «уазика», разворачивает его на леденистом взгорье и по колесному следу уверенно возвращается на шоссе.

Приземистого, с туго проступающим под кожанкой животом, большелобого, с сумрачным цепким взглядом зовут Бусыгиным Михаилом Семеновичем. Он уроженец села Богородского, хотя давно считает себя москвичом: из своих сорока двух лет двадцать восемь прожил в Москве. Он — шофер автобуса, уже семнадцать лет колесит по столице, изъездив ее вдоль и поперек.

Высокого, того, кто привез его к колокольне, с ясными, наивными глазами нежно-синего цвета зовут Сережкой Грылёвым. Он — племянник Бусыгина, сын старшей и единственной его сестры Екатерины. Сережка — совхозный шофер, впрочем, и тракторист. Ему двадцать три года. После службы в армии он мог отправиться на любую из великих строек, закрепиться в Москве с помощью дяди, поселиться, в конце концов, в Киеве, где живет его мать с отчимом. Но Сережка Грылёв, как и его друзья-товарищи Вовка и Ленька Базины, вернулся из армии в свой «рядовой» совхоз, женился; у него уже растет сын. Сейчас он шоферит на «уазике», возит в основном директора совхоза Меломко́ва Ивана Егоровича…

На мраморных, в нескольких местах расколотых, а потому перекосившихся ступенях колокольни Бусыгин аккуратно раскладывает различные инструменты, доставая их из мешка, и, спустив «молнию» кожанки, вытягивает из-за пояса новенький топорик. Подумав, он берет стальную автомобильную монтировку, оглядывается на три стороны — кругом сверкающее безлюдье, быстро вставляет ее в дужку замка на старой кованой двери и резко дергает. Что-то лязгает, и обветшавший механизм, вздрогнув, отвисает, открывшись. Бусыгин с силой тянет на себя жалобно повизгивающую железную дверь и входит внутрь колокольни.

Из полумрака на него дохнуло мертвяще-затхлой пылью, обдало застоявшимся ледяным воздухом. Где-то вверху испуганно и пугающе захлопала крыльями большая птица; заклекотала, зловеще вскрикнула. Из небольшого проема на перекрытии второго яруса таинственно и косо падает бледный, тусклый свет на высокую груду кладбищенских крестов и пирамидок.

Бусыгин торопливо распахивает во всю широту дверь, но мрак не растворяется, лишь солнечное пятно светло-желтым полукругом ложится на грязный, замусоренный пол. Кафельный!