Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Поэтому в ситуации с Яром ему пришлось смириться с поражением. Ни одной зацепки в его вещах и блокнотах для поиска человека, заразившего его ВИЧ, мы так и не нашли, а на общение с семьей рассчитывать уже не приходилось.

Еще спустя пару недель, придя к ним домой, он с удивлением узнал, что за этот небольшой отрезок времени не только родственники, но и соседи, изначально потрясенные самоубийством "такого хорошего мальчика из приличной семьи" всячески попытались замять и забыть произошедшее. Все разговоры о предсмертной записке, изначально вызывавшей такой шок и бурю эмоций, успели стихнуть, ее единодушно признали ложной, а смерть Ярослава стали называть загадочным словосочетанием «когда это случилось». Так что о расследовании всего произошедшего не могло быть и речи.

Родители не хотели справедливого возмездия, одна мысль о том, чтобы наказать виновного, которого они не только не знали, но и не хотели знать, вызывала в них недоумение. Они, как и я, предпочли впасть в свою иллюзию, только моя называлась «Ярослав не умер», а их — «Произошла случайная трагедия».

Всеобщими стараниями, «инцидент» удалось замять до оскорбительно-приличного уровня, официальной причиной произошедшего стала считаться почему-то внезапно накатившая депрессия из-за сложных отношений с девушкой, а некоторые сердобольные сочувствующие и вовсе передавали из уст в уста версию «мальчишка просто с жиру бесился».

— Вот так, живешь для них, все отдаешь, как вареники в масле катаются — и вот вам, черная неблагодарность! — сплетничали соседки на лавочках.

— Надо чтобы как раньше — одно платье, одни штаны, и никаких депрессий! — делились советами «сочувствующие»

— Вообще, все эти академики немного с приветом! Нельзя быть такими умными надо к обычному народу тянуться, с ним общаться. А то сходят там с ума со своими книжками, детей совсем не воспитывают, вот те и выкидывают фокусы, — важно воздевая палец, рассуждали поклонники простоты, равенства и всеобщего братства.

Кроме всего прочего, неугомонным ручейком, постоянно льющим воду на мельницу отчаяния Вадима, была и моя, такая же, как и прежде, непоколебимая уверенность в том, что Ярослав жив и очень скоро вернется.

Да, я избегала говорить об этом прямо, чтобы не злить учителя, раз и навсегда дав себе зарок не доказывать ему ничего, пока сам не поймет. Но время от времени мои убеждения прорывались вовне в виде неосторожного слова или действия.

Так, например, всякий раз на ужин или завтрак я упорно выставляла на стол приборы на третью персону, в полной уверенности, что если Яр вернется сегодня или сейчас, то нам не придется суетиться, спешно накрывая на стол — все и так готово. Он увидит, как мы его ждали, просто сядет за стол, начнет шутить и смеяться, или заведет какую-нибудь веселую перепалку с Вадимом, а я, так и быть, не буду смотреть на учителя торжествующим взглядом, повторяя: «Ну, я же говорила!»

По мере приближения августа к концу я достала и выложила стол все новенькие тетради Ярослава, кроме той, изорванной наполовину, которую он использовал для написания своего последнего письма. Я, вообще, избегала дотрагиваться к ней, как и к самому посланию. Свернув листок вчетверо, я положила его в нижний ящик стола, придавив сверху тяжелым камнем Марка. Так они и остались лежать в темном дальнем углу — мои странные сокровища, которые я была не в силах выбросить, оставить во вчерашнем дне, но и смотреть на них лишний раз тоже — не хотела.

Вадим, молча наблюдая за всем этим, больше не пытался бороться с мой идеей-фикс посредством разумных объяснений. Наоборот, скрепя сердце, он наконец-то признался себе, что ситуация вышла за рамки нормальной и приводить в порядок мою пошатнувшуюся психику надо совершенно другими методами. Никакого волнения, максимум спокойствия, расслабленности и напрочь лишенные стрессов контакты с реальностью. Именно это, по его мнению, было способно вернуть меня обратно в настоящее, каким бы неприглядным оно ни было.

Вадим, как и раньше почти не оставлял меня одну, даже на ночь, присматривая за тем, как я ем, молчу и сплю. С осени, настаивал он, я должна съехать из нашей веселой квартиры с желтыми занавесками, умилительной посудой в горошек и атмосферой детской сказки. Сказки не вышло, она обернулась кошмаром, поэтому, прежде всего, мне следовало сменить картинку окружающей жизни. На какую угодно, только другую: вернуться в общежитие, или найти новое жилье, неважно. Но все эти проблемы мы оставили на осень.

А пока что, в самые последние недели лета Вадим повез меня к морю, в места, где он сам привык отдыхать, омывая душу и тело в ласковых волнах, купаясь в лучах августовских закатов, вдыхая свежий и пьянящий соленый воздух.

Именно в Крым, к Черному морю, мы собирались приехать в это же время вместе с Ярославом. Вадим хотел познакомить нас с компанией своих старых друзей — писателей, фотографов, художников и музыкантов со всей страны, которые уже более пяти лет по негласному обычаю собирались на южном берегу отдохнуть, поделиться новостями, набраться вдохновения и устроить что-то наподобие веселого капустника-фестиваля.

Но, глядя на мое состояние и закономерно решив, что компания малознакомых людей вряд ли воздействует на меня положительно, он изменил своей традиции. В этот раз мы выбрали отдаленное и пустынное место, найти которое для Вадима, отличного знатока полуострова, не составило проблем.

Отвесные скалы, берег покрытый круглой галькой, бесконечное в своей красоте море, уходящее прямо за горизонт, и пронзительно-высокое небо, поражающее россыпью звезд по ночам, изначально были нашими единственными соседями.

Несмотря на то, что жить предстояло в откровенно спартанских условиях — спать в спальнике, питаться кашей или супом, сваренными в котелке — чувствовала я себя по-королевски. Я могла часами сидеть на берегу и, не отрываясь, смотреть на горизонт, где небо сливалось с морем, слушать его тихий шепот, несмело прикасаясь пальцами к игриво-нежным волнам. В такие минуты мне казалось, что я близка к разгадке какой-то заветной тайны, и приятные предчувствия скорого прозрения щекотали сердце и заставляли губы расплываться в улыбке.

Первые несколько дней Вадим все пытался меня расшевелить — то звал собирать сухую древесину для костра, иногда заставлял искупаться или просто сходить прогуляться по побережью. Но неподвижное сидение у самого края берега доставляло мне такое удовольствие, что я с неохотой отрывалась от своего наблюдательного поста даже на минуту.

Сначала ему все это казалось очень подозрительным, и он не мог избавиться от мысли, что я задумала какой-то новый фокус, ведь не так-то легко живому человеку находиться на одном месте без движения даже несколько часов, не говоря уже о сутках напролет. Но время шло, я не совершала никаких попыток к диверсии, утоплению или побегу. Я просто сидела и смотрела на горизонт, улыбаясь и подставляя лицо ласковому морскому ветру.

А еще, заметил учитель, я снова начала интересоваться будущим, планами на осень и на весь третий курс, который был уже не за горами. Когда вечером мы сидели у костра и пили чай из больших металлических кружек, я буднично рассуждала об университетской жизни, о том, что каникулам скоро конец и это было странное лето. Вадим слушал меня немного недоверчиво, но уточняющих вопросов не задавал, видимо боясь нарушить ту первую хрупкую стабильность, которая зарождалась здесь, на его глазах, под влиянием чудодейственной силы природы.

Потом он даже начал оставлять меня одну, сначала на пять-десять минут, потом — где-то на полчаса. Вадим сам вел наш походный быт, поэтому эти небольшие отлучки были необходимостью — никто, кроме него, не принес бы пресной воды из ручья, который находился не так уж и близко, да и поддерживать запас дров для вечернего костра было очень важно.

Я чувствовала безмерную благодарность за все, что он делал для меня, за то, что я могла расслабиться, ощущая себя в полнейшей безопасности. Но те пятнадцать-двадцать минут, на которые он оставлял меня были лучшими за весь день.