Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— Это случайно не Майкл-Мишаня с супругой? Ну, тот, у которого бессмертные казаки на страусах по Африке скачут? — покатываясь со смеху от язвительных комментариев Вадима, уточнила я.

— Нет, Алексия. Нет и еще раз нет. Я конечно, толстокожий циник, а по мнению некоторых — тот еще козел, но поселить тебя в Мишкиной квартире… На такое даже у меня не хватило бы душевной черствости. Не ровен час, еще подхватишь там бредоносный вирус какой-нибудь… Да хоть через пыль! Тем более, этот пижон вообще не из Киева, так что даже в плане жилья не может быть нам полезен, — добавил учитель, чем вызвал у меня новый приступ веселья.

Вот так, быстро и с кажущейся легкостью разрешилась проблема с моей новой квартирой. И только спустя несколько месяцев я узнала, что Вадиму в свох поисках пришлось поднять на ноги всех приятелей, друзей и дальних знакомых. Мало того, вскоре я начала подозревать, что именно он тайком перечисляет хозяевам оплату за проживание, потому что те смехотворные суммы, которые я платила за коммунальные услуги, легко выделялись из моей небольшой стипендии и не могли сойти даже за скромнейшую арендную плату.

Но я уже слишком хорошо знала Вадима, чтобы понять, что обсуждать с ним этот щекотливый вопрос не стоит. Он бы все равно никогда не признался, да еще и обругал бы меня за неуместное любопытство. Давно усвоив главный принцип его поступков: "Все уже решено и точка", я не стала спрашивать его напрямую, и только подозрительный восторг в моих глазах мог выдать то, что я обо всем догадалась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Потому что моя новая квартира была прекрасна.

Я влюбилась в нее с первого взгляда, несмотря на то, что она совсем не напоминала наше бывшее умилительно-мультяшное жилище. Зато в ней чувствовались уют, основательность и следы жизни не одного поколения. Мебель и важные бытовые мелочи не блистали новизной, но за несколько десятков лет время не испортило их, а только придало своеобразный лоск, будто поставив знак качества.

Особенно меня впечатлил письменный стол, за которым предстояло работать. Похожий на секретер из старинных романов, древним он, конечно же, больше казался, чем был на самом деле, но стилизация под предмет старины вышла мастерской. Добротное дерево и многочисленные ящички, расположенные не только внизу, под крышкой, но и удивительным образом надстроенные над его поверхностью, создавали ощущение уединенности и отгороженности от всего мира. В те времена, когда стол создавался, еще не слыхали о современном минимализме, поэтому его размер впечатлял. Я без труда смогла разместить под рукой все любимые вещи — и лампу-абажур, отсвечивающую теплым молочным светом, и немаленькую печатную машинку, и несколько рамок с фото, сделанных в самый последний день нашего счастья, день моего девятнадцатилетия. И при этом мне хватало места еще для бумаг, чашки с чаем или кофе и блокнотов с начерканными на скорую руку заметками.

Рядом с фотографией, на которой беззаботно смеялись мы с Ярославом, я пристроила его подарок — ручку с позолоченным пером, который теперь стал моим талисманом, знаком на удачу. Мне вспомнились его слова: «И пусть из-под этого пера выходят только гениальные строки!» и, привычно зажмурившись, чтобы отогнать слезы, я прошептала:

— Я постараюсь. Будешь помогать мне в этом?

Заправляя первый лист в печатную машинку, я не ощущала волнения человека, совершающего судьбоносный шаг или начинающего важнейшее дело в своей жизни. Нужные фразы давно сложились сами по себе, и так сильно просились на свободу, что сами полились на бумагу, едва мои пальцы коснулись клавиш печатной машинки.

Моя мечта сбылась — я, наконец, приступила к работе над книгой.

Поначалу работа шла так стремительно, что несколько первых глав возникли даже без моего участия, как будто написанные под диктовку. Эйфория, не отпускавшая меня, растворяла и боль утраты. Ярослав словно был здесь, по-прежнему рядом, рассказ велся от его лица и, казалось, он действительно говорит со мной, так доверительно и честно — но на этот раз со страниц рукописи.

Ощущение, что на теперь я твердо знаю, о чем пишу и зачем пишу, окрыляло. Еще в самом начале я решила, что главной темой романа будет обман, та громоздкая и привычная ложь, в которой живут самые близкие люди — родители и дети, влюбленные, те, кого мы привыкли считать друзьями или добрыми знакомыми. Мне хотелось написать о том, как это — жить в мире вранья, самому подыгрывать ему по необходимости, и к чему вечное притворство может привести отчаявшегося и одинокого человека.

Вадим, выслушав мои сумбурные соображения об основной идее будущего творения, не стал возражать. Кто знает, может он действительно нашел задумку интересной, а, может, обрадовался, что меня вновь занимает творчество. Но, так или иначе, пока что я могла писать без оглядки на его суровую критику.

Самым лучшим временем было начало работы, когда я писала на чистом вдохновении, не испытывая недостатка в словах и эмоциях. Я могла, наконец, выговориться, выплеснуть на бумагу задавленную тоску и мысли, давно не дававшие покоя. Теперь можно было откровенно и не стесняясь, высказаться о привычке убегать, прятаться от очевидного, закрывать глаза на неудобные проблемы и врать друг другу, прикрываясь пустыми приличиями.

Все чаще и чаще мыслями я возвращалась к разговору, во время которого Ярослав признался мне в своей болезни, и понимала, что именно тогда, несмотря на дальнейшее опровержение, он говорил неутешительную правду жизни.

«Все эти идеалы, доказательства, какая-то шелуха, типа торжества правды, справедливости и безграничных возможностей каждого — думаешь, это правда? Нет, Лекс, все наши радостные и позитивные стремления — фальшивка. И реальность тоже — хорошо залакированная подделка под счастье. Так скажи мне, стоит ли держаться за такую жизнь, а? Я вот точно уверен, что нет» — именно эти слова звучали в моих ушах, когда я переходила от страницы к странице.

Внезапно мне вспомнились наши с Вадимом походы по «злачным» тусовочным местам, все те исписавшиеся самодовольные гении, привыкшие надрывно стенать о непонятости, также убегающие в свои странные иллюзии и миры. Вопросы, терзавшие меня и доводившие до отчаяния, на которые иногда не мог дать ответ даже всезнающий учитель — все они тоже перекочевали в будущий роман, освобождая меня, очищая изнутри.

В конце концов, я так разошлась, что решила припечатать каленым железом и собственную склонность к уходу от реальности, игры в прятки с окружающим миром, попытки спрятаться в идеальном бело-воздушном пространстве, в котором я собиралась раствориться после расставания с Марком. С удивлением понимая, что такое безжалостное обнажение собственных слабостей на бумаге приносит облегчение, почти как те мои дневниковые записи, с помощью которых я лечилась от привычки причинять себе боль, я не смогла и не стала останавливаться.

Так на страницы рукописи перешла моя самая стыдная и тщательно оберегаемая тайна — тяга к саморазрушению, нарочному нанесению себе увечий и ран. Я, наконец, смогла освободиться от нее, передав главному герою, который к тому времени успел стать настоящим, живым, самостоятельным, все меньше и меньше напоминая образ, собранный из кусочков личности Ярослава и моих собственных привычек. И хотя я не стала менять имя и привычно называла его Ярославом — это был уже совсем другой Яр, похожий на моего друга, словно брат, и, в то же время, как это часто бывает в парах близнецов — обладающий собственным характером и стремящийся доказать свою уникальность, непохожесть ни на кого.

Новый Яр был честен до безжалостности и говорил без обиняков о том, что было принято скрывать, прячась за непроницаемой стеной молчания и стыда. Постепенно он так захватил меня, что я полностью доверилась ему, превратившись во внимательного слушателя, пока герой вел меня от главы к главе, наивно считая, что так будет до конца, до самой финальной точки на последней странице.