Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— Не все вещи, Вадим, на самом деле то, чем кажутся, — стараясь не ранить его чувства, туманно ответила я, не желая подтверждать этот возмутительный самообман и в то же время — не собираясь спорить.

— Даже так Алексия? Даже так? — переспросил он, не пытаясь скрыть какой-то странной обреченности, прорывавшейся сквозь каждое слово. — Ну что ж, тогда пойдем до конца. Поехали на кладбище. Прямо сейчас. Поехали окончательно простимся.

Я больше не хотела слушать его глупые убеждения. Чтобы не раздражаться и не спорить с Вадимом, которому сейчас требовалась помощь и пусть неискреннее, но спасительное сочувствие, я лишь кивнула — слишком слабо для настоящего согласия. Скорее это был жест-уступка, чтобы не разрушать ничьих иллюзий.

Все происходящее на кладбище было таким же наигранным и фальшивым, как и церемония прощания во дворе. Стоя немного в отдалении, я лишь бездумно смотрела в ярко-голубое небо, на которое, по словам собравшихся, никогда не пустят Ярослава, и слушала, как внезапно разыгравшийся ветер шумит в кронах деревьев, поднимает клубы пыли, хулигански швыряя ее в лица неискренне скорбящих, заставляя их чихать, будто в насмешку над их показным горем.

— Нехорошо это, нехорошо, — все повторяли голоса рядом. — Такой ветер… Даже земля не хочет его принимать. Нельзя хоронить самоубийц рядом с нормальными людьми.

Чтобы больше не слышать этого вороватого перешептывания, я лишь крепче сжала руку Вадима и постаралась снова поглубже нырнуть в спасительное забытье.

Это было похоже на сон с открытыми глазами, который не мог прервать ни один звук извне — ни раздавшееся вскоре ритмичное постукивание земли о крышку гроба, ни включенные как по команде слезливые вопли плакальщиц, ни рваное дыхание Вадима и его шепот, раздавшийся у самого моего уха:

— Теперь, Алексия, ты видишь это? Теперь — понимаешь?

Единственным, кого я впустила в свой настоящий мир, был этот безумный ветер, который резвился и бушевал, не обращая внимания на приличия, совсем как Ярослав, затевающий очередную выходку. Именно ветер был со мной до самого окончания погребения. Его, как и руку Вадима я отпустила, когда все собравшиеся начали расходиться к автомобилям и автобусам, оставив за своими спинами свежий холм, усыпанный цветами.

Теперь я могла подойти ближе и, глупо моргая, посмотреть на кривое подобие креста, который тоже поставили под осуждающее перешептывание. На небольшой металлической табличке простым и четким шрифтом было обозначено: «Ярослав Антоненко. 03.10.1980 — 07.07.1999». И все. Никаких цветастых и банальных трагических фраз или высеченных голубков с пальмовой ветвью. Мне нравилась эта лаконичная и неброская надпись. В ней было все самое главное.

Поддавшись какому-то необъяснимому порыву, я приблизилась еще на пару шагов и провела пальцами по шероховатым свежим буквам. Как странно. Оказывается, всю жизнь человека можно уложить в две короткие строчки.

Если бы Яр прекратил свои игры в прятки и был сейчас со мной, он бы тоже оценил эту горькую иронию.

Когда он вернется, я обязательно приведу его сюда и покажу эту могилу. И скажу — в то время как все были уверены, что больше никогда его не увидят, я одна знала, что не стоит отчаиваться. Что он просто… задерживается. И мы вместе посмеемся над этим жутким недопониманием. Это же надо — устроить похороны живому человеку!

Почувствовав слабое движение рядом, я оглянулась и увидела Вадима, напряженно застывшего неподалеку. Даже спиной я ощущала его волнение, видела, как крепко сжаты побелевшие губы. Он неотрывно, как и я, смотрел на могилу и, казалось, на несколько секунд забыл, где находится.

— Ты все правильно понял, — тихо произнес Вадим, обращаясь к тому, чье имя было высечено на табличке. — Но решение принял самое идиотское из всех возможных. И я тебе этого никогда не прощу.

— Вы? Скажите, вы знали Ярослава? — вдруг донесся до моих ушей знакомый голос и я испуганно вздрогнула.

Борис Антонович. Сдержать свои истинные чувства перед ним было особенно тяжело, внутри у меня все дрожало от противоречивых эмоций. С одной стороны я захлебывалась болью от одной только мысли, как это — поверить, что твоего ребенка больше нет, смириться с тем, что его вычеркнула и стерла из жизни невидимая рука, и теперь вместо такого родного и необходимого человека — зияющее ничто, полная пустота. Будто бы его никогда и не было.

С другой стороны, я испытывала сильнейшую злость. Горе, которое подкосило и состарило родителей Ярослава, казалось мне фальшивым, поддельным. Будто бы они оплакивали свои разрушенные мечты и разбитые иллюзии, а не реального Яра. Ведь ни Жанна Павловна, ни ее муж совершенно не знали своего сына. Никогда не знали. Неудивительно, что они оба так легко поверили в его ненастоящую смерть.

Сжавшись в комок у самой его могилы, я пригнула голову, не желая привлекать внимания. То, что Борис Антонович не узнал меня со спины, можно было списать на сильнейшее потрясение — но я и так не хотела пока что попадаться ему на глаза. Слишком непредсказуемой могла быть моя реакция на любые его слова, теперь, когда притворяться и играть больше не было смысла.

— Ярослав был моим студентом. Я учил его. И еще… мы дружили. Да, можно сказать, я очень хорошо его знал, — тихий и уверенный тон, с которым Вадим ответил на этот вопрос, немного успокоили меня и я, стараясь не поворачиваться к Борису Антоновичу, продолжала прислушиваться к их беседе.

— Вот как? И вы… Вы тоже считаете правдой то, что произошло?

Я встрепенулась. Наконец-то! Хоть кто-то еще сомневается! Неужели отец Ярослава все-таки смог сбросить с глаз пелену иллюзий, в мире которых он и его жена жили так много лет?

Только мои надежды были преждевременными.

— Эта записка… Ведь это же неправда! В это совершенно невозможно поверить! Вот вы… Вы знали Ярослава и можете это подтвердить! Он же был совершенно нормальным, счастливым парнем! У него даже девушка была!

Осторожно оглянувшись, я увидела, как Вадим, нахмурившись при упоминании о "девушке" переводит взгляд то меня, то снова на Бориса Антоновича, который, растерянно теребя дужки очков, продолжал смотреть в лицо своему случайному собеседнику так, будто от его ответа зависела вся его дальнейшая жизнь.

— Так вы верите в это или нет? В то, что он написал? — не унимался он.

— А что… Что он написал? — сдавленным голосом переспросил Вадим, вспоминая о другой записке, которая была предназначена для меня и которую мы читали с ним вдвоем, но в смысл ее, похоже, вник только он один.

— Так вы не знаете? Наверное, вы один и остались из неосведомленных! — с горькой, неестественной иронией, воскликнул отец Ярослава. — Он же оставил нам признание! Наш сын! Какое-то нелепое, бредовое признание, которое совершенно не укладывается в рамки здравого смысла! Про… СПИД. Или ВИЧ? Впрочем, какая разница… О том, что он будто бы болел этой болезнью. Или не болел, но вскоре должен был заболеть. Словом, что-то непонятное… А еще о том, что он… будто бы он гомосексуалист! — Борис Антонович выговорил это непривычное слово с брезгливостью и ужасом. — Вот как так? Как такое может быть? Вы знаете, я совершенно уверен, что это не он написал! Наверное, его заставили… Да! Так и есть. Его просто заставили, и довели до этого страшного шага! Потому что Ярослав не мог, он был не таким! Совсем не таким! Вы же подтвердите это, да? — опять зачастил он спасительную фразу. — На нас теперь, как на прокаженных смотрят, даже заставили квартиру зачем-то продезинфицировать. Но не это, не это главное! Нам просто важно знать, что наш мальчик — он был хорошим, просто запутался… Его просто обманули, заморочили!

Я слушала Бориса Антоновича, не веря своим ушам. Родители Ярослава, как и я, не восприняли происходящее всерьез. Только если я все еще ждала возвращения Яра, то их сомнения были совсем другого рода. Они просто отказывались взглянуть в настоящее лицо сына, даже поверив, что его больше нет.

Когда тебя не хотят понимать при жизни — это страшно, но привычно одиноко. Когда к тебе не хотят прислушаться даже после смерти — это похоже на плевок вслед уходящему в вечность.