Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Но не прошло и месяца, как рядом с ней появилась вторая. На этот раз голову сняли с гонца, присланного с Дуная Иса-беком, славнейшим из порубежных военачальников Порты. По сведениям, поступившим в ставку Иса-бека близ Никополя, «Зубейда» прибыла в Монте-Кастро, город князя Штефана близ устья Днестра. Молдавский князь забрал в свою казну бывшие на ней драгоценности и золото, а юношей и девушек отпустил на все четыре стороны, снабдив каждого на дорогу добрым платьем и десятком венгерских золотых.

Между лиловыми занавесями, прикрывавшими большое окно кабинета, мессер Джованни-Мария Анджолелло,[42] по прозвищу Джованьолли, мог видеть оба трофея султанского палача. Мессер Джованни с самого утра старательно подавлял в себе болезненное желание взглянуть в ту сторону еще раз. Строка за строкой неспешно ложились на страницы изрядно раздобревшего за долгие годы дневника, долженствовавшего позднее войти в летописи Блистательной Порты, обогатив собою также библиотеки Италии, Франции, и, возможно, германских княжеств. «Тогда сераскер на Великом острове, — писал прилежный венецианец, — отобрал около трехсот молодых людей, большею частью итальянцев, а также чужих, приехавших в Каффу из Генуи и других мест со своими товарами и с другими своими делами, посадил их всех на один корабль, нагрузив это судно многими драгоценными вещами, чтобы послать его к султану. Когда же корабль отплыл от Каффы, — писал далее Джованьолли, — чтобы прийти в Константинополь, на нем были некоторые из этих молодых людей, более привычные к морю, чем другие, ибо плавали по различным сторонам Черного моря, из места в место, и некоторые хорошо знали ремесло и дело мореплавателя; и договорилась большая часть их них втайне не позволить отвезти себя в Константинополь, чтобы быть рабами у турок. И плавая таким образом, увидев, что достигли места, где могли исполнить замысленное, они все напали неожиданно на моряков и других своих врагов, которые были на том корабле, и, одолев этих, из которых одни были убиты, а другие брошены в море, завладели кораблем и направились на нем в Монкастро, город, который принадлежал графу[43] Штефану, властителю Молдавии, и расположен у упомянутого Черного моря. По благополучном прибытии судна они были там приняты, и граф Штефан, именуемый турками Кара-Богданом,[44] забрал ценные вещи и корабль, оставив свободу тем молодым людям, из которых большая часть отбыла в Польшу и Венгрию и в конце концов перебралась в Италию в Геную.»

Мессер Джованни с невольным страхом вспомнил гнев, охвативший султана при этом известии; у Мухаммеда давно не бывало таких приступов ярости. Джованьолли видел уже, как по приказу падишаха по всей империи хватают выходцев из Италии, генуэзцев и венецианцев, флорентийцев и миланцев, как к нему самому с кривым ножом подступает палач — дворцовый, лучше сказать — домашний палач султана, благообразный с виду евнух Кара-Али. Сильный приступ султановой болезни — почечных колик — отвел, однако, от франков возможную месть.

Пролежав несколько дней в постели, султан направил в Сучаву спешное посольство. Его главе, отуреченному армянину Мелик-беку, приказано было войти к молдавскому бею в дорожном нечищеном платье, в знак падишаховой немилости. И требовать спешного возвращения чужой добычи, живой и мертвой, украденной белыми богданами на корабле осман. Сверх того, послу вменялось в обязанность с угрозами потребовать выплаты дани за все годы княжьего непокорства, освобождения всех турецких воинов, взятых в плен под Высоким Мостом, кто еще оставался в живых, и изъявления полной и вечной покорности падишаху.

«Ответ графа Штефана, — писал в дневнике Джованьолли, — гласил, что он не обязан этого делать, ибо гавани его и земли открыты, будучи каждый свободен приезжать, оставаться и уезжать по воле своей, что народ прибывает в них постоянно и что следить за этим он не может. Что касается пришедших на указанном корабле, то они прибывали уже не раз оттуда[45] с их товарищами и не были задержаны, а дозволено им было продолжать путь. И так поступили с ними и на этот раз.»

— Прибыл Юсуф-ага, эффенди, — доложил гулям. — Тебя призывает Порог справедливости.

Мессер Джованни вздрогнул, бросив все-таки невольный взгляд на две главы, насаженные на пики над воротами сераля. Торопливо надев парадное платье придворного попугая, мессер Джованни поспешил на августейший зов.

Султан пришел в себя после двух дней непрерывных жестоких болей в пояснице. Но оставался в постели — хакимы не велели еще вставать.

— Мы в руках Аллаха, — встретил он венецианца невеселой улыбкой. — Карает меня Аллах за грехи, держит в оковах страдания.

— Но пути его, о великий царь, неисповедимы, — с глубоким поклоном напомнил мессер Джованни. — Ведь он тебя и вознаграждает. Твои алаи идут вперед и побеждают по всему Земному кругу.

— Без меня. — Улыбка Мухаммеда стала еще печальнее. — Ты видишь, я повержен во прах болезнью. Я не могу, как бывало, вскочить на коня, чтобы повести вперед моих боевых барашков, моих янычар или бешлиев. Я не могу броситься вместе с ними на стену вражьей крепости. Самое большее, на что я еще способен, — вместе с седыми старцами в отдалении следить за боем. А ведь я еще не стар, не так ли, мой возлюбленный франкский попугай!

— Ты молод, великий падишах, — отвечал мессер Джованни. — Ибо молод духом, ибо величие не старится.

— Много ли стоит величие, — вздохнул Мухаммед, — если даже ничтожный бросает ему вызов и безнаказанно над ним глумится!

— Все в руках Аллаха, — повторил Джованьолли, — ты прав, пресветлый султан. А посему, узрев на пути преграду, ничтожную с виду, но одолеваемую с трудом, мудрец вопрошает себя: зачем воздвиг предо мною ее всевышний? Не хочет ли сим испытать меня в вере моей и духе? Не ждет ли Аллах от меня доказательства, что по-прежнему я упорен и не сломлен на указанном мне пути?

— Ты говоришь со мною, франк, как некогда старые турки, соратники отца. — Султан приподнялся кряхтя на ложе, усмешка его стала снисходительной. — Ты что, мулла? Или патер, медоречивый монах, какие бродят по улицам Перы?

Джованьолли в душе содрогнулся: он вышел из птичьей роли, отведенной ему в серале. «Неужели султан проведал?» — пронеслось в его мозгу. Венецианцу было от чего тревожиться. Лишь накануне, с падением темноты, у него действительно побывал незаметный и скромный монах из Перы, передававший отеческие наставления и советы монсиньора Пекьятти, доверенного секретаря его святейшества папы Урбана.

— Я твой попугай, великий царь, — промолвил мессер Джованни, на манер этой пестрой птахи смешно поводя головой в пестром колпаке. — А мы, попугаи, говорим и как муллы, и как патеры, и как седые старцы, выживающие из ума на своих лежанках в Галате. Забавляя мудрого хозяина, мы, попугаи, предоставляем его глубокому разумению выбор меж разными речами, услышанными нами в гуще житейских будней, в беседах ученых людей, в благочестивых проповедях священнослужителей. Разве это не достойная игра, не менее полезная, чем эти шахматы, столь любимые тобой?