Герои пустынных горизонтов - Джеймс Олдридж

Так наша нескладная любовь сама себя изжила. То, что я сейчас собираюсь совершить, сделает нас чужими навсегда.

И я плачу об этом — первыми и последними слезами своих зрелых лет. А может быть, еще есть какая-то надежда, Тесс? Может быть, я все-таки смею еще помышлять о возвращении, несмотря ни на что? O desperare![31]

Что до вас, мама, то ваш образ как-то расплылся передо мною, как только я вновь обрел Тесс. Так я и не знаю, кто вы для меня, откуда у меня эта потребность убедить вас в чем-то. Или это я сам себя пытаюсь убедить в вашем лице? Вполне возможно! Ведь я всегда ощущаю вас в себе, точно диковинную птицу, тревожно бьющую крыльями в тесной клетке. Ну вот, теперь я вас выпускаю на волю, мама: я, наконец, принял решение, которого вы от меня ждали всю жизнь. Скоро, скоро я выполню свою миссию, послужу утверждению истины. Ответственность за это лежит теперь на вас; и за этот миг моей свободы, моего избавления я с радостью отдаю всю душу.

Видно, лишь разрушая, мы спасаем себя».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Но Смит пришел в ужас и отказался помогать ему.

— Вы должны! Должны! — яростно настаивал Гордон, выталкивая слова воспаленным языком, точно он спешил заглотать побольше убегающего времени. — Мне одному не справиться с этой проклятой механикой. Рубильник находится на электростанции, но электростанция не работает. А там где-то есть аварийная установка, которая дает ток в экстренных случаях. Вы должны пустить эту установку, больше мне от вас ничего не нужно. Только дайте мне ток, рубильник я поверну сам.

Смит лишь хмуро качал головой из стороны в сторону.

— Господи, Смит, да не мотайте вы головой! Поймите, ведь это ваша философия наконец воплощается в жизнь. Машина, та самая машина, которая для вас — абсолют, в которую вы верите, как в бога, она сейчас решает все. От нее все зависит, и я прошу вас привести ее в действие.

— Я не разбираюсь в электроустановках, — упрямо сказал Смит. — Пусть вам помогает генерал. Это ведь его рубильник.

— Генерал обманул меня. Обманул. Он мне сказал про рубильник, но не сказал, что на станции нет тока. А когда я это обнаружил, было уже поздно, потому что генерал уехал. Я его отпустил.

Смит подскочил. — Вы отпустили генерала? Почему?

Но на этот существенный вопрос Гордон не дал ответа. Они стояли на железной вышке, служившей наблюдательным постом пожарной команде. Отсюда они следили за пустыней, ожидая появления передовых отрядов Хамида и Зейна. Но Гордона привлекло сюда, на место его недавней победы, еще и другое: желание осмеять и принизить в себе всякое ощущение геройства — шутовской финал всех великих свершений.

— Лучше бы мне умереть, когда я запутался в этих пожарных шлангах, — сказал он Смиту, указывая вниз с безотчетным раздражением, вызванным усталостью. Он был бледен, силы его иссякли. — Лучше бы мне проломили череп, втоптали мое тело в грязь. Чего я достиг тем, что остался жить? Лучше бы все кончилось для меня смертью и поражением! Да, собственно говоря, если б у меня хватило ума, я и сейчас еще мог бы предпочесть поражение и броситься отсюда вниз головой.

Смит взмолился, схватив его за руку: — Гордон, пойдемте отсюда!

— Ну, ну, не пугайтесь, Смитик, — сказал Гордон и засмеялся горьким смехом. — Самоубийства не будет. Для этого я себя слишком презираю.

— Давайте лучше отправимся навстречу Хамиду, Гордон. Самое худшее ведь уже позади.

— А-а! — Гордон закрыл глаза. — Самое худшее только еще начинается, Смит. Знаете, почему я отправил генерала в пустыню, дав ему в провожатые нашего свирепого поэта, Ва-ула?

— Откуда же мне знать?

— Потому что он грозит нам самолетами и напалмовыми бомбами. Ад — ничто по сравнению с этим. Такие бомбы (а их производят здесь!) заливают землю на много миль кругом огненной бензиновой лавой, в которой вязнет, сгорает, гибнет все живое. И не только живое — машины тоже, Смит. Они плавятся в этом море огня. Вот что сулит генерал Хамиду и Зейну, если они не уйдут с промыслов, не расторгнут свой опасный союз. Для того я и отпустил его. Пусть отдает приказ, если может! Теперь одно его слово — и мы обречены на гибель.

Смит, ошеломленный этим безумным взлетом фантазии, только снова покачал головой в ответ.

— Да, но прежде генералу нужно убедить свою совесть в том, что его долг дает ему право уничтожить нас, — продолжал Гордон. — Принять такое решение ему будет нелегко. Он боится Аравии и любит ее — и вот теперь один, без защиты, в ее девственных просторах он должен сделать выбор. Его английская душа, его привычные дурацкие представления о долге, собственности и нефти — все, чем он жил до сих пор, велит ему послать нам гибель; но та доля интеллекта, которая у него имеется, его влечение к Аравии, его природный инстинкт и слабые проблески человечности твердят ему, что, отдав роковой приказ, он совершит гнусное преступление.

Смит возразил, что знает генерала. — Приказ будет отдан! — заявил он с безнадежностью в голосе.

— Я вам сказал уже, ему не так легко решиться на это. Он должен сделать выбор — тот самый выбор, который стоит сейчас перед всем миром. И не исключено, что он пощадит нас. Вот почему я его отпустил. Правда, нужно еще, чтобы он сам остался жив, — ведь с ним Ва-ул, а Ва-ул знает, о каком решении идет речь. — Гордон засмеялся странным, болезненным смехом и с нежностью простер руки к песчаным холмам, маячившим вдали. — Вы только подумайте, Смитик! Где-то в пустыне странствует отравитель колодцев Фримен с моей совестью в руках, но ведь моя совесть — это лишь попытка одной человеческой души раскрыть себя. А генерал несет в руках, можно сказать, совесть всего проклятого западного мира. Сжечь или не сжечь — вот как сейчас стоит вопрос во всей своей грубой осязательной наготе. Что же будет? Как вы думаете, Смит? Неужели Азии суждено быть уничтоженной английскими бомбардировщиками, а? Неужели генерал решится стереть нас с лица земли? Говорите же, Смит! Серьезно! Я хочу слышать ваш ответ.

— Не знаю. Кто сейчас может это знать?

— Да, вы правы. Кто может знать? Здесь решается будущее, и это я, я подготовил все для его решения. Честное слово, Смитик, ни одному режиссеру не удавалось создать спектакль, столь близкий к греческим трагедиям, где действовали боги. Там, в пустыне, спотыкаясь и оступаясь на каждом шагу, генерал ищет выход для своего мира. Ха! Для мира нет выхода, и кому какое дело до мира, когда главное — это человек, один человек, способный совершить разумный и решительный поступок, достойный мужчины. Этот человек — я, Смитик. Увидите! Будущее зависит здесь от меня, и, черт возьми, я не собираюсь медлить и колебаться! Я знаю, что нужно сделать, а потому — идем на электростанцию и сделаем то, что нужно.

— Разве мы не поедем навстречу Хамиду? — спросил Смит, цепляясь за здравый смысл, за реальную связь вещей: вдали уже клубились на ветру облака пыли, возвещая приближение Хамида или Зейна.

— Нет. Мне незачем ехать навстречу Хамиду. Я останусь здесь, чтобы спасти его.

— Вы слишком мрачно настроены, Гордон. И вы больны. На вас лица нет. Вам нужно пойти отдохнуть немного. Послушайте моего совета. У вас силы на исходе.

— Вы так думаете? — спокойно, почти ласково спросил Гордон. — Глядите!

В центре вышки проходила стальная труба, служившая для быстрого спуска пожарных на землю. Гордон, как был, в бурнусе, липнувшем к ногам, обхватил ее и, легко скользя ладонями по гладкой стали, ринулся вниз. От стремительности падения у него захватило дух, и больно сдавило грудь. «Как глупо», — пронеслось у него в мозгу, и на миг он потерял сознание. Полы бурнуса вздулись пузырем над его головой, и от свиста ветра в ушах он пришел в себя — как раз вовремя, чтобы предотвратить катастрофу. Инстинкт, опережая разум, побудил его упереться в трубу ногами; раскаленные подошвы сандалий застопорили скольжение, и он мягко свалился на песок. Но он понял, что это — последнее насилие, которое ему удалось совершить над своим телом. Другой такой встряски оно не вынесет. Все его ощущения говорили об этом: его мутило и лихорадило, мысли путались в голове, и лишь предельным напряжением воли он принудил себя встать и, обойдя железный переплет ферм, выбраться наружу. Жмурясь от боли, он поднял голову и крикнул Смиту:

— Теперь съезжайте вы! Съезжайте! Чудный способ.

— И не подумаю! — закричал сверху Смит. — Я еще с ума не сошел.

— Ну, спускайтесь по лестнице. Только скорее, Смитик! Ради бога, скорей!

Но Смит спускался долго, словно нарочно растягивая время назло Гордону. Может быть, он и в самом деле это делал нарочно, потому что Смит, до сих пор лишь испытывавший недоумение и жалость, наконец рассердился. Гордон сидел на песке у подножия вышки, обхватив руками колени и уткнув в них лицо. Он считал мерные шаги Смита, отдававшиеся в металле, — звонкие и четкие на верхних ступеньках, они по мере приближения к врытому в землю основанию лестницы звучали все более гулко и глухо.