Сиротка. Дыхание ветра - Мари-Бернадетт Дюпюи

— Это все — дело ваших рук! — ответила Эрмин. — Сестра Аполлония, которую я имела удовольствие повстречать в декабре, все мне объяснила. Ко всему прочему санаторий стоит в идеальном месте: на берегу озера, из окон видны горы. Летом пациенты могут наслаждаться живительным воздухом.

Тошан помог жене выйти из машины. Он заметил, как дрожит ее маленькая рука, затянутая в перчатку, на лице ее лежала тень беспокойства.

— Как я волнуюсь! — проговорила Эрмин вполголоса, поскольку Тошан не сводил с нее озабоченного взгляда. — Будь то в Квебеке, в Монреале или здесь, я всегда безумно волнуюсь перед выступлением!

Шарлотта, верная своей роли ассистентки, протянула молодой женщине мятную пастилку.

— Ну, мужайся, Мимин! — прошептала она. — Вспомни, ты пела в санатории на озере Лак-Эдуар без всяких репетиций. Мукки тогда был совсем еще маленьким.

Эрмин сумела взять себя в руки, когда вошла в большой зал, где ее с нетерпением ожидала публика. Здесь же собрался и весь персонал, но Эрмин видела лишь тех, кто занял стулья, поставленные полукругом. Многие пациенты были истощены, на исхудавших лицах, несмотря на усталость, читалось предвкушение развлечения. Когда Эрмин предстала перед собравшимися, по залу пробежал восхищенный гул. Для этих людей, влачивших свое существование в четырех стенах, в постоянном соседстве со смертью, эта молодая певица была воплощением здоровья. Она вся светилась — и волосы медового цвета, и розовые губы, и голубые глаза.

Директор торжественно объявил начало концерта. Пианист, специально приехавший из Сент-Эдвиж, занял свое место.

«Мы репетировали здесь сегодня утром, — думала Эрмин. — О, Сент-Эдвиж! Там живет Овид Лафлер. Возможно, они даже знают друг друга… Странно, стоило мне решить, что следует избегать Овида, как я просто перестала его встречать». Она вздохнула: удивительно, подумала она, что этот молодой учитель мог всколыхнуть в ней подобные воспоминания. Теперь это казалось Эрмин таким далеким и не важным. Мысли ее вернулись к аккомпаниатору. «Нужно спросить, не знает ли он “Прощание солдата”»… Он, конечно, способный молодой человек, но до Ханса ему далеко! Бедный Ханс! Вот уж кто был настоящим артистом! Умереть таким молодым… Но смерть не выбирает. Вот и Поль Трамбле не знал, что доживает последние деньки, когда похитил нашего Луи!»

Сидевшего поодаль Жослина Шардена тоже донимали невеселые мысли.

«Не стоило приезжать сюда с Лорой, — думал он. — Боже мой! Здесь все как прежде! Как будто я вернулся на берега озера Лак-Эдуар в те времена, когда думал, что помру от этой чертовой чахотки. И вовсе не всех больных спасает хорошая еда и свежий воздух. В лучшем случае это может продлить им жизнь, только и всего! Боже, почему ты подарил мне, такому большому грешнику, шанс выздороветь?»

Лучезарное лицо дочери заставило его забыть об этих мыслях, Лора и дети тоже не отрывали от нее взгляда. Тошан и Шарлотта после привычных приветствий заняли места рядом с ними.

Наконец зазвучал чудный хрустальный голос Соловья из Валь-Жальбера. Эрмин пела «Золотые хлеба» — классический фольклорный репертуар.

Слышал ли ты на холмах,Как поют, на ветру трепеща,Золотые посевы, звеняСпелым колосом, Бога хваля?

Лора задумчиво прислушалась. Эрмин с удивительным мастерством интерпретировала самые различные произведения. Даже на самых высоких нотах ее голос звучал с удивительной нежностью и поистине женской чувственностью. Когда Эрмин начала романс Жана Саблона «О, вы прошли, не взглянув на меня», это проявилось еще ярче.

Аплодисменты, перемежавшиеся криками «Браво!», звучали после каждого произведения.

— Жослин, — прошептала Лора на ухо мужу, — у меня возникла прекрасная мысль: я профинансирую первую пластинку нашей дочери. Она обязательно должна записать ее нынешним летом в Квебеке. Как я раньше об этом не подумала?

— Давай поговорим об этом позже, — оборвал жену Жослин. — Я так люблю «Арию с колокольчиками» из «Лакме»…

В зале с восторгом слушали триумфальное выступление Эрмин. Монахини также были очарованы, особенно сестра Аполлония, которую слегка покоробила предыдущая песня, на ее вкус, слишком современная.

Тошан не сводил глаз с Эрмин. Каждый раз, когда она выступала перед публикой, он не мог отделаться от чувства, что недостаточно хорошо знает ее. Та белолицая сияющая женщина, которая стояла на сцене в черном бархатном платье, как будто отделялась от него и детей и полностью отдавалась своему искусству.

«Сначала, после нашей свадьбы, это мучило меня, — думал он. — Я боялся, что потеряю Эрмин, если позволю ей петь на сцене. И я причинил ей столько страданий своими упреками, из-за глупого желания заставить ее покориться моей воле. Но урок не прошел для меня даром».

Взгляд Тошана остановился на прекрасном лице жены, ему захотелось поцеловать ее, поблагодарить за то, что в глубине души она осталась той робкой девочкой, которая покорила его десять лет назад. «Теперь она расцвела, — говорил он себе. — Она сильная, но в то же время хрупкая, она знает, чего хочет, и следует своей дорогой, не жалуясь, даже с яростным упорством, в тех случаях, когда это необходимо».

Волна любви захватила его, чувство было настолько сильным, что Тошан даже испугался. «Мимин, дорогая моя, мне бы хотелось остаться тем длинноволосым юношей в одежде из оленьих шкур, который похитил тебя однажды зимним утром, — думал он. — Мне бы хотелось унести тебя в леса, далеко от этого мира, от людей, и не разжимать своих объятий до конца моих дней».

Эрмин полностью отдалась пению. Голос повиновался ей, и это настолько успокоило певицу, что она с легкостью, без видимых усилий исполняла самые сложные пассажи. Взгляд ее сияющих голубых глаз останавливался то на одном, то на другом лице в зале. Сияя от радости, она улыбалась каждой волне аплодисментов.

А для пациентов санатория эта молодая женщина стала тем дорогим, необходимым средством, которое помогало найти в себе силы бороться с болезнью. Один вспоминал жену, другой — дочь, третьи, забывая о телесной немощи, начинали мечтать о светловолосой девушке, похожей на ту, что пела для них, и каждое ее движение было наполнено нежностью и состраданием.

Когда же она закончила свой концерт, исполнив «Аве Мария», что не было предусмотрено программой, слезы появились на лицах и слушатели украдкой утирали их. Расплакалась и сестра Викторианна.

— Какой, однако, таланту вашей подопечной! — прошептала она сестре Аполлонии.

Пожилая монахиня согласилась с ней, но поджала губы. Стараясь умерить восторги бывшей послушницы, она заметила:

— Талант очевиден, но зачем она так накрасилась? Это нехорошо!

Сестра Викторианна пробормотала, что так модно. А тем временем Эрмин, взяв с рояля листок бумаги, заговорила.

— Дорогие слушатели, — произнесла она, — надеюсь, сегодня вечером я смогла подарить вам немного радости и грез. У меня тепло на сердце от ваших аплодисментов. В наших холодных краях это очень ценно.

В зале послышались смешки. Эрмин продолжила:

— Прежде чем мы расстанемся, я хочу прочесть вам строки песни, написанной Роланом Лебреном, который в настоящее время служит в Цитадели в Квебеке. Я не знаю мелодии, иначе я бы с радостью спела ее для вас. Но слова еще важнее в это время, когда война не сегодня-завтра обрушится на наши дома.

В наступившей тишине прочла она «Прощание солдата». Потом, повернувшись к пианисту, подала ему знак, и зазвучало вступление «Прощальной песни».

— Если кто-то захочет подпевать, не стесняйтесь, — с милой улыбкой произнесла Эрмин.

Зачем прощаться навсегда,Надежду позабыв?Зачем прощаться навсегда,Пока на свете жив?Не говори «прощай», сестра,Не говори «прощай»!Мы снова встретимся, сестра,Не говори «прощай»![72]

На этот раз сестра Викторианна вытащила носовой платок, вспомнив тот грустный час, когда приходская школа прекратила свое существование и сестры-преподавательницы из Нотр-Дам-дю-Бон-Консей в Шикутими вынуждены были отправиться в Валь-Жальбер. Сколько было тогда выплакано слез в рабочем поселке! Эрмин намеренно изменила текст, заменив «братьев» на «сестер». Отзвуки ее восхитительного голоса еще долго наполняли сердца присутствующих.

Лора, Шарлотта и Жослин также едва сдерживали слезы, потому что многие в зале, где были в основном мужчины, подхватили припев, и возник импровизированный хор, самым лучшим в его звучании были искренность и неподдельность переживаний.

— Благодарю! Благодарю! — прощаясь, повторяла Эрмин.

Именно в это мгновение ей показалось, что она видит Киону — хрупкая девочка с золотисто-рыжими волосами стояла между рядами. Киона подавала ей какие-то отчаянные знаки. «Но этого не может быть! — удивилась молодая женщина. — Тала вдруг почувствовала себя плохо?»