Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Все это, – сказал Ван, – означает только то, что наше положение отчаянное».
8Зная, как его сестры любят русскую кухню и русское кабаре, Ван повел их в субботу вечером в «Урсус», лучший франко-эстотийский ресторан Большого Манхэттена. Наши молоденькие леди надели очень короткие и открытые вечерние платья, которые Васс «миражировала» в том сезоне, по выражению того же сезона: Ада – сквозисто-черное, Люсетта – переливчатое, цвета шпанской мушки. Их губы «аукались» тонами (но не оттенками) помад, глаза были подведены в стиле «удивленной райской птицы», который считался непревзойденно шикарным и в Лосе, и в Люте. Скрещенные метафоры и двусмысленные речи всегда очень шли всем трем Винам, детям Венеры.
Уха, шашлык, Аи доставили легкое и привычное удовольствие; однако старые песни звучали особенно пикантно благодаря лясканскому контральто и басу из Банфа, – известным исполнителям русских романсов, камерных вокальных пьес с налетом душераздирающей цыганщины, столь заметной у Григорьева и Глинки, – и присутствию Флоры, стройненькой, едва ли старше шестнадцати лет полуобнаженной мюзик-холльной танцовщицы неясного происхождения (румынка? цыганка? рамсейка?), восхитительными услугами которой Ван пользовался несколько раз осенью того же года. Как «человек светский», Ван с вежливым (возможно, чересчур вежливым) равнодушием взглянул на талантливо расточаемые ею чары, но они, несомненно, послужили тайной приправой к состоянию эротического возбуждения, охватившему его с той минуты, как его прелестные спутницы скинули меха и расположились перед ним посреди красочного великолепия многолюдного пиршества; это волнение было еще каким-то образом усилено замеченным им (на старательно обращенных в профиль, намеренно бесстрастных лицах) скрытым, ревнивым, интуитивным подозрением, с каким Ада и Люсетта без улыбки следили за его мимической реакцией на потупленный взгляд профессионального узнавания со стороны сновавшей мимо их столика «блядушки», как наши девушки с напускным безразличием назвали очень дорогую и совершенно восхитительную Флору. Скоро протяжные рыдания скрипок разбередили душу Вана и Ады – юношеский условный рефлекс на чувственную мольбу, который в конце концов заставил готовую расплакаться Аду удалиться, чтобы «припудрить носик», в то время как Ван встал с судорожным всхлипом, кляня его, но не умея сдержать. Он вернулся к утратившей всякий вкус еде и безжалостно погладил покрытое абрикосовым пушком плечо Люсетты.
«Я пьяна и все такое, – заговорила она, – но я обожаю, я обожаю, я обожаю больше жизни тебя, тебя, я тоскую по тебе невыносимо, и, пожалуйста, не позволяй мне больше хлестать шампанское, не только потому, что я брошусь в Гудсон, если потеряю надежду заполучить тебя, и не только из-за плотского красного цветка – твое сердечко едва не выскочило, мой бедный душенька, и по-моему, он у тебя не меньше восьми дюймов —»
«Семь с половиной», вставил скромный Ван, плохо слышавший ее из-за музыки.
«– но поскольку ты Ван, от головы до пят Ван, и не кто иной, как Ван, кожа и рубцы, единственная истина нашей единственной жизни, моей проклятой жизни, Ван, Ван, Ван».
Тут Ван вновь поднялся, когда Ада, изящно обмахиваясь черным веером и провожаемая сотнями глаз, присоединилась к ним, в то время как вступительные такты романса (знаменитого фетовского «Сiяла ночь…») уже побежали по клавишам, и бас, перед тем как начать, кашлянул в кулак à la russe:
Сiяла ночь; луной былъ полонъ садъ. ЛежалиЛучи у нашихъ ногъ въ гостиной безъ огней.Рояль былъ весь раскрытъ, и струны въ немъ дрожали,Какъ и сердца у насъ за пѣснею твоей.Затем Баноффски с энтузиазмом принялся за великие амфибрахии Глинки (Михаил Иванович однажды летом гостил в Ардисе, еще при жизни их дяди, – сохранилась зеленая скамья, на которой композитор любил сидеть под псевдоакациями, отирая платком широкий лоб):
Уймитесь, волненiя страсти!Следом другие певцы подхватили все более и более грустные баллады – «Забыты нѣжныя лобзанья…», «То было раннею весной, / Трава едва всходила…», «Много пѣсенъ слыхалъ я въ родной сторонѣ, / Какъ ихъ съ горя, какъ съ радости пѣли…», и притворно-народническую —
Есть на Волгѣ утесъ, дикимъ мохомъ обросъОнъ съ боковъ, отъ подножья до края…И несколько дорожных стенаний, как, например, такие более сдержанные анапесты:
Однозвучно гремитъ колокольчикъ,И дорога пылится слегка…И ту солдатскую песню исключительного гения —
Надежда, я вернусь тогда,Когда трубачъ отбой сыграетъ…И единственное памятное стихотворение Тургенева, начинающееся словами
Утро туманное, утро сѣдое,Нивы печальныя, снегомъ покрытыя…И, само собой, знаменитую псевдоцыганскую гитарную пьесу Аполлона Григорьева (еще одного приятеля дяди Ивана):
О, говори хоть ты со мной,Подруга семиструнная!Душа полна такой тоской,А ночь въ каньоне лунная!«Я заявляю, что мы пресытились лунным светом и клубничным суфле – последнее, боюсь, не совсем “поднялось” на высоту обстоятельств, – заметила Ада в своей архаичной стародевичьей манере героини Джейн Остин. – Предлагаю всем отправиться спать. Ты видела нашу огромную кровать, тушка? Смотри, наш кавалер так зевает, что “жвалы трещат”».
«Очень (долгое “о” – подъем на гору Зевоты) точно», выдавил Ван, перестав ощупывать бархатистую щечку купидонового персика, который он примял, но не попробовал.
Метрдотель, виночерпiй, шашлычник и шайка официантов, глубоко польщенные количеством зернистой икры и Аи, которое поглотили такие воздушные с виду Вины, не спускали многочисленных глаз с подноса, незаметно возвращенного Вану со сдачей золотыми монетами и банкнотами.
«Скажи, отчего, – спросила Люсетта, целуя Аду в щеку, когда обе поднялись (делая плавательные движения руками за спиной в поисках своих мехов, запертых в специальном хранилище или где-то еще), – первая песня, “Уж гасли в комнатах огни” и “благоухающие розы” тронула тебя сильнее твоего любимого Фета и той, про острый локоть трубача?»
«Ван тоже был тронут», туманно ответила Ада и коснулась наново подкрашенными губами самой причудливой веснушки хмельной Люсетты.
Отрешенно, без какой-либо задней мысли, простым тактильным жестом, как если бы он встретил двух этих неспешно идущих, качающих бедрами граций только сегодня вечером, Ван, ведя их через дверной проем (навстречу шиншилловым мантильям, с которыми к ним устремились многочисленные, новые, желающие услужить, несправедливо, необъяснимо нуждающиеся люди), положил одну ладонь, левую, на длинную голую спину Ады, а другую – на спину Люсетты, столь же щедро обнаженную и долгую (что она имела в виду – ветчинку шрамов или его тычинку? Обмолвка лепечущих губ?). Все так же отрешенно он обдумал и перепроверил сперва первое ощущение, затем второе. Поясничная ложбинка его любовницы была как горячая слоновая кость; у Люсетты – пушистая и влажная. Он тоже испил почти всю свою «полную чашу» шампанского, а именно четыре из полудюжины бутылок, «минус йота» (как мы говорили в старом
