Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Затем последовало несколько подготовительных видов на ближайшие окрестности: высаженные в круг пузырники, аллея, черное О грота и холм, большая цепь вокруг ствола редкого дуба, Quercus ruslan Chât., и ряд других мест, которые составителю иллюстрированной брошюры казались живописными, но которые производили несколько тягостное впечатление вследствие его фотографической беспомощности.
Качество снимков постепенно улучшалось.
Другая девушка (Бланш!), в точности как Ада (и даже мало отличаясь от нее наружностью), склонилась и присела на корточки над раскрытым на полу саквояжем Вана, «пожирая глазами» силуэт Айвори Ревери на парфюмерной рекламе. Затем – крест и тень ветвей над могилой Марининой дражайшей экономки Анны Пименовны Непраслиновой (1797–1883).
Пропустим снимки природы – похожих на скунсов белок, полосатой рыбки в резервуаре с пузырьками воздуха, канарейки в ее хорошенькой тюрьме.
Сильно уменьшенный овальный портрет княгини Софьи Земской в возрасте двадцати лет (1775 год) с двумя ее детьми, дедом Марины, родившимся в 1772 году, и бабкой Демона, появившейся на свет в 1773 году.
«Не припоминаю эту картину, – сказал Ван. – Где она висела?»
«В будуаре Марины. А знаешь ли, кто этот шалопай в сюртуке?»
«По-моему, это похоже на скверную гравюру, вырезанную из журнала. Кто?»
«Сумеречников! Он сделал сумерографии дяди Вани когда-то очень давно».
«Сумерки перед Люмьерами. Смотри-ка, Алонсо, эксперт по плавательным бассейнам. Я как-то встретил его очаровательную и печальную дочь среди других киприд на одной из вечеринок – она была на ощупь, а также пахла и таяла совсем как ты. Сильнейшие чары совпадения».
«Меня это не интересует. А вот и мальчик».
«Здрасте, Иван Дементьевич», сказал Ван себе четырнадцатилетнему – без рубашки, в шортах, целящемуся коническим снарядом в молодую мраморную крымчанку на переднем плане, обреченную вечно предлагать из простреленного пулей кувшина глоток мраморной воды умирающему солдату морской пехоты.
Проскакиваем Люсетту со скакалкой.
О, тот самый первый зяблик.
«Нет, это китайская пуночка. Села на порог двери, ведущей в подвал. Дверь приоткрыта, внутри садовые инструменты и крокетные молотки. Ты ведь помнишь, сколько всяких экзотических – альпийских и полярных – животных обитает среди обычных тварей в нашей округе».
Время обеда. Низко склонившись, Ада поглощает сочащийся персик с кое-как содранной шкуркой (снято из сада через французское окно).
Драма и комедия. Бланш схватилась с двумя страстными цыганами в обсаженной пузырником беседке. Дядя Данила невозмутимо читает газету в своем красном двухместном автомобиле, безнадежно застрявшем в черной грязи ладорской дороги.
Две огромные павлиноглазки в момент спаривания. Год за годом конюхи и садовники приносили Аде этих ночниц; что в некотором отношении напоминает нам о тебе, нежный Марко д’Андреа, или о тебе, рыжий Доменико Бенчи, или о тебе, темноволосый и задумчивый Джиованни дель Брина (полагавший, что это летучие мыши), или о том, чье имя я назвать не смею (поскольку это Люсеттин научный вклад – так легко извращаемый после смерти ученого) и кто майским утром 1542 года, недалеко от Флоренции, также мог снять с парапета садовой ограды, не заросшей глицинией, еще не завезенной в эти края (добавление ее сестры), чету павлиноглазок грушевых in copula, самца с перистыми усиками, самочку с обычными ворсинками, чтобы удивительно точно изобразить их среди жалких, условных насекомых на одной из сторон фенестральной ниши в так называемом «Зале Четырех Стихий» Палаццо Веккьо.
Рассвет в Ардисе. Поздравленьице: голый Ван все еще простерт, как куколка в коконе, в своем гамаке под «лениводендронами», как они в Ладоре называли лириодендроны, – не совсем lit d’édredon, хотя и заслуживает аврорального каламбура и определенно способствует физическому выражению фантазии молодого мечтателя, не скрываемому сеткой.
«Поздравляю, – повторил Ван мужским языком. – Первая похабная карточка. Не сомневаюсь, что наш поганец Богарне приберег для личной коллекции увеличенную копию».
Вооружившись лупой (которой Ван пользовался, разбирая некоторые детали рисунков своих безумцев), Ада осмотрела узор гамака.
«Боюсь, дальше – больше», заметила она с запинкой, и, воспользовавшись тем, что они листали альбом в постели (что нам теперь представляется сомнительным в рассуждении хорошего тона), странная эта Ада применила увеличительное стекло к живому Вану, что она проделывала много раз, будучи в тот благодатный год, к которому относился снимок, ребенком по-научному любознательным и артистично порочным.
«Подыщу мушку и приклею на это место, – сказала она, вновь обращаясь к прищуренной карункуле за нескромной сеткой. – Между прочим, у тебя в комоде с зеркалом полно черных масок».
«Для маскарадов (bals-masqués)», пробормотал Ван.
Следующий снимок был под стать: щедро оголившиеся белые ляжки Ады (надетая ею в день рождения юбка запуталась в листьях и сучьях), оседлавшие черную ветвь Эдемского дерева. Затем: несколько снимков пикника 1884 года, среди прочего Ада и Грейс, отплясывающие лясканскую кадриль, и Ван, вверх тормашками, прикусивший ромашковую астру (предположительно распознанную как таковую).
«С этим пришлось покончить, – сказал Ван. – Бесценная левая связка перестала работать. Я все еще могу фехтовать и нанести весьма чувствительный прямой в челюсть, но хождение на руках исключено. Не всхлипывай, Ада. Ада не станет всхлипывать и причитать. Кинг Винг говорит, что в мои годы великий Векчело стал обычным человеком, а значит, так тому и быть. Ах, смотри, пьяный Бен Райт пытается изнасиловать Бланш в конюшне – у девчонки довольно заметная роль в этом варьете».
«Ничего такого он не делает. Ты же отлично видишь, что они танцуют. Как Чудовище и Красавица на балу, на котором Золушка потеряла подвязку, а Принц – свой прелестный хрустальный гульфик. Здесь еще можно различить господина Уорда и госпожу Франш, сошедшихся в брейгелевской кимбо – крестьянской пляске – в дальнем конце зала. Все эти сельские изнасилования в наших краях были сильно преувеличены. D’ailleurs, то была последняя петарда Бена Райта в Ардисе».
Ада на балконе (снятая нашим акробатическим voyeur с края крыши) рисует один из своих любимых цветков, ладорскую орхидею-сатирион, шелковистую, мясистую, вертикально торчащую. Вану показалось, что он вспомнил тот пронизанный солнцем вечер, волнение, мягкость и несколько между прочим произнесенных ею слов (в ответ на его глупый ботанический комментарий): «мой цветок раскрывается только в сумерках». Тот, который она покрывала влажной лиловой краской.
Отдельную страницу занимал официальный снимок: Адочка, хорошенькая и непристойная в своем тонком облачении, и Ваничка в сером фланелевом костюме и школьном галстуке в косую полоску, оба обращены
