Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Побудь с нами, тушка (от Люсеттушка и “простушка” – ее ласковое прозвище с того дня, как малышка, приблизительно в 1882 году, негромко пустила ветры за столом, – “петарду”, как это называла Ада). А ты, Садовый Бог, позвони консьержу: три кофе, шесть яиц всмятку, побольше тостов с маслом, гору —»
«Ну нет! – перебил ее Ван. – Два кофе, четыре яйца, et cetera. Не хочу, чтобы служащие знали, что у меня в постели две девушки. Для моих скромных нужд и одной довольно (teste Флорой)».
«Скромных нужд! – фыркнула Люсетта. – Пусти меня, Ада. Мне нужна ванна, а ему нужна ты».
«Тушка никуда не пойдет!» – объявила дерзновенная Ада и одним изящным движением сорвала с сестры ночную рубашку. Люсетта невольно склонила голову, согнув хрупкий позвоночник, и откинулась на край Адиной подушки в застенчивом обмороке мученицы, рассыпав ранжевый жар волос по черному бархату мягкого изголовья.
«Разведи руки, дурочка», приказала Ада и сбросила верхнюю простыню, прикрывавшую три пары ног. Одновременно, не поворачивая головы, она оттолкнула вороватого Вана от своего зада, а другой рукой проделала магические пассы над маленькими, но необыкновенно красивыми грудками Люсетты, блестевшими капельками пота, после чего провела вдоль плоского трепещущего живота этой выброшенной на берег русалки к однажды уже виденной Ваном жар-птичке, теперь вполне оперившейся и по-своему столь же дивной, как и сизый ворон его любимой. Чародейка! Акразия!
Перед нами не столько «казанованская» сцена (тот двуличный дамский негодник владел лишь однотонным карандашом, не выделяясь из ряда прочих мемуаристов своей тусклой эпохи), сколько гораздо более раннее полотно венецианской (sensu largo) школы, воспроизведенное (в «Запретных Шедеврах») достаточно искусно, чтобы выдержать взыскательный разбор бордельного vue d’oiseau.
Вид сверху, как бы отраженный в «небесном» зеркале, простодушно «придуманном» Эриком в его кипридских грезах (на самом деле потолок скрыт тенью, потому что жалюзи все еще опущены и закрывают серенькое утро), являет большой остров кровати, освещенный слева от нас (справа от Люсетты) лампой, горящей с жужжащим накалом на ночном столике с западной стороны. Верхняя простыня и стеганое одеяло отброшены к южной оконечности острова – лишенному доски изножию, откуда только что обращенный взгляд начинает свой путь на север, вверх по насильно раздвинутым ногам младшей мисс Вин. Росинка на рыжем мху в конце концов находит стилистический отклик в аквамариновой слезинке на ее рдяной скуле. Другой маршрут от пристани в глубь территорий позволяет осмотреть долгую белую ляжку (левую) лежащей посередине девушки; мы посещаем сувенирные лавки: покрытые красным лаком когти Ады, которые ведут притворно-непокорную, простительно-уступчивую мужскую ладонь из тускло-восточной в ярко-карминовую западную область, а ее сыплющее искры алмазное ожерелье в данном особом случае не намного ценнее аквамаринов на другой (западной) стороне галантерейного переулка Нового Романа. Обезображенный шрамами голый мужчина на восточном побережье острова наполовину затенен и в целом менее любопытен, хотя и находится в состоянии возбуждения, значительно превышающем то, которое полезно ему или определенного рода туристам. Недавно оклеенная новыми обоями стена, строго на запад от еще громче жужжащей (et pour cause) дороценовой лампы, украшена в честь центральной девушки перуанской «жимолостью», на которую садятся (боюсь, не только ради нектара, но и ради микроскопических существ, завязших в нем) чудесные колибри лоддигезии, в то время как на другой стороне ночного столика покоится прозаический коробок спичек, сигаретный караванчикъ, «Монакская» пепельница, экземпляр жалкого триллера Вольтеманда и жутковатая орхидея Oncidium luridum в аметистовой вазочке. На парном ночном столике с Вановой стороны стоит такая же мощная, но незажженная лампа, дорофон, коробка гигиенических салфеток «Лоск», лупа для чтения, возвращенный ардисовский альбом и оттиск статьи д-ра Фурункула (озорной псевдоним молодого Раттнера) «Легкая музыка как причина опухолей мозга». Каждый звук окрашен по-своему, а у каждого цвета свой запах. Жар Люсеттиного янтаря пересекает черную ночь ароматов и отрады Ады и, доходя до Вана, пахнущего козлом и лавандой, пропадает. Десять жадных, губительных, любящих, длинных пальцев, принадлежащих двум разным молодым демонам, ласкают своего беспомощного постельного питомца. Распущенные черные волосы Ады ненароком щекочут местную диковинку, которую она держит в левом кулачке, великодушно демонстрируя свое приобретение. Без подписи и рамы.
Вот, пожалуй, и все, поскольку волшебная безделушка сразу разжижилась, и Люсетта, схватив ночную рубашку, сбежала в свою комнату. То был всего лишь один из тех лабазов, в которых ювелир знает, как можно кончиками пальцев нежно придать пустячку еще большую ценность, делая мелкие движения, напоминающие чем-то потирание задних крылышек сидящей голубянки или фроттаж большого пальца фокусника, пальмирующего монету; но именно в таких лабазах анонимные картины, приписываемые Грилло или Обьето, капризу или замыслу, Ober- или Unterart, как раз и обнаруживаются рыщущим художником.
«До чего же она нервозна, бедная девочка, – заметила Ада, потянувшись через Вана к “Лоску”. – Можешь теперь заказать завтрак, если только… Ах, какое прекрасное зрелище! Орхидеи. Никогда не видела, чтобы к мужчине так быстро возвращались силы».
«Сотни шлюх и десятки кошечек, более опытных, чем будущая госпожа Вайнлендер, говорили мне это».
«Может, я и не такая умная, как раньше, – с грустью сказала Ада, – но я знаю кое-кого, кто не просто кошка, а настоящий хорек, и это Кордула Тобакко, она же Madame Perwitsky. Я прочитала в этой утренней газете, что девяносто процентов кошек во Франции умирают от рака. Не знаю, как с этим обстоят дела в Польше».
Некоторое время спустя он наслаждался адски <sic! Ред.> вкусными оладьями. Люсетта, однако, не появилась, и когда Ада, так и не сняв ожерелье (намекая тем самым на то, что перед своей утренней ванной она рассчитывает на еще одного caro Вана и «Дромадера»), заглянула в гостевую спальню, она обнаружила, что белый чемодан и голубые меха исчезли. К подушке была приколота записка, наспех начертанная «Зеленой Арленовой Тенью для Век»:
Сойду с ума если останусь еще на ночь поеду кататься на лыжах в Верма с другими жалкими шерстяными червяками недели на три или так печально
Pour Elle
Ван прошел к монастырскому аналою, который приобрел для
