Правила виноделов - Джон Ирвинг

– Смотри, Гомер, – сказала Флоренс Хайд, – твой Анджел – настоящий ангел. А мой Пит – просто Пит.

Женщины из яблочного павильона засыпали его шутками, а Гомер только улыбался. Дебра Петтигрю тетешкала Анджела с особым интересом, долго-долго разглядывала его личико и наконец присудила, что Анджел, когда вырастет, будет вылитый Гомер. «Только поаристократичнее». Лиз-Пиз сказала, что младенец неописуемо прекрасен. Когда Гомер работал в саду, за ребенком смотрела Олив или кто-то из женщин. Но чаще всего с ним сидела Кенди.

– Мы, в общем-то, усыновили его вместе, – объяснила она.

Кенди так часто это повторяла, что Олив в шутку заметила, что Кенди такая же мама младенцу, как Гомер папа, и подарила ей на День матери подарок. Тем временем пчелы исправно опыляли сады, перенося пыльцу из одного в другой, и из ульев уже начал сочиться мед.

Как-то утром на полях газеты Гомер заметил карандашную запись почерком Олив, относящуюся, по-видимому, к какой-то статье: «Невыносимое вранье» – и почему-то отнес эти слова на свой счет.

А однажды вечером, лежа в постели, Кенди случайно подслушала отца. Свет был выключен, как вдруг ей послышались тихие слова: «Это не плохо, но это неправильно». Она подумала, что отец говорит с кем-то по телефону. Но, уже засыпая, уловила звук отворяемой и закрываемой двери и поняла, что отец все время сидел у нее в спальне и, думая, что дочь заснула, в темноте укорил ее.

Как-то вечером, в самый разгар цветения яблонь, Кенди сказала Гомеру:

– У тебя такой усталый вид. Ты, конечно, переутомился.

– Гомер – молодец, – похвалила его Олив.

– Эту ночь с малышом буду я. Тебе надо выспаться.

Гомер улыбнулся, хотя и почувствовал напряженность в разговоре двух женщин. Сегодня он будет спать один в комнате Уолли. Проснется по привычке среди ночи и станет воображать, как Рей Кендел идет греть бутылочку со смесью, а Кенди сидит на кровати с Анджелом на коленях и держит бутылочку под тем же углом, как грудь в Сент-Облаке.

Все части торпеды Рей Кендел натаскал из мастерских военно-морской базы в Киттери; Гомер и Кенди оба это знали, но усовестила отца только Кенди.

– Они там ни в чем ничего не смыслят. Я то и дело нахожу в их работе ошибки. Так что им меня никогда не поймать.

– Но зачем это тебе? – спросила она отца. – Мне неприятно, что у нас в доме снаряд. Особенно теперь, когда здесь ребенок.

– Когда я начал торпеду, – сказал Рей, – я о ребенке ничего не знал.

– Ну теперь-то знаешь. Выстрели ее куда-нибудь подальше.

– Вот закончу и выстрелю, – сказал Рей.

– А по какой цели будете стрелять? – спросил Гомер.

– Пока не знаю, – ответил Рей. – Может, ударю по клубу. Если они еще раз скажут, что я порчу им вид.

– Я не понимаю цели твоих действий, – сказала Кенди отцу, оставшись с ним наедине. – И мне это неприятно.

– Знаешь, что мне напоминает моя торпеда? – медленно проговорил Рей. – Возвращение Уолли. Факт, что он вернется, но неизвестно, какой урон нанесет этот факт.

Кенди потом спросила Гомера, что значат эти слова отца.

– Ничего не значат, – ответил Гомер. – Это намек. Он хочет услышать от тебя правду.

– А что, если так все и будет продолжаться? – спросила Кенди Гомера.

Они отдыхали от любовных ласк, лежа, как раньше, в доме сидра, который не был еще готов к приезду сезонников.

– Так, как сейчас?

– Да. Будем на что-то надеяться и ждать. Интересно, сколько времени мы сможем ждать? Ждать, наверное, легче, чем сказать правду.

– Рано или поздно придется сказать.

– Когда?

– Когда Уолли вернется.

– Он вернется парализованный. Он весит меньше, чем я. А мы возьмем и встретим его таким признанием, да?

Неужели существуют неразрешимые ситуации, думал Гомер. Ему вспомнилось, как действуют скальпелем: у скальпеля есть собственный вес, его достаточно, чтобы резать. Силы не требуется. Главное – придать верное направление.

– Надо знать, чего мы хотим, – сказал Гомер.

– А если мы не знаем? Если хотим все оставить как есть? Предпочитаем ждать?

– Ты хочешь сказать, возможно, ты никогда не поймешь, кого любишь – его или меня? – спросил Гомер.

– Знаешь, от чего все зависит? От того, в какой мере он будет во мне нуждаться, – сказала Кенди.

Гомер положил руку туда, где волосы у нее уже отросли и были шелковистые, как раньше.

– А ты никогда не думала, что я тоже в тебе нуждаюсь? – спросил он.

Кенди повернулась на другой бок, спиной к Гомеру, а его руку переложила к себе на грудь.

– Остается только надеяться и ждать, – сказала она.

– Придет срок, когда ждать будет нельзя.

– Какой срок? – спросила Кенди, и он рукой, лежащей на груди, почувствовал, что у нее пресеклось дыхание.

– Анджел вырастет, и нам придется ему открыть, что он не сирота и кто родители. В этом все дело. Я не хочу, чтобы он считал себя сиротой.

– Об Анджеле я не беспокоюсь, – сказала Кенди. – Анджел купается в любви. Я беспокоюсь о нас с тобой.

– И об Уолли.

– Мы просто сойдем с ума.

– Не сойдем, – сказал Гомер. – У нас есть Анджел. Нам его растить. Ему нужно, чтобы его любили.

– Нам это тоже нужно.

– Нужно, но нам осталось только ждать и надеяться, – чуть ли не со злорадством проговорил Гомер.

Весенний сквозняк овеял их разгоряченные тела. Он принес с собой сладковатый запах гнилых яблок, такой сильный, что он как нашатырем ударил в нос. Гомер снял руку с груди Кенди и прикрыл нос и рот.

В начале лета Кенди получила весточку от самого Уолли. Это было первое письмо после того, как год назад японцы сбили его самолет.

В больнице на Цейлоне его лечили полтора месяца. Врачи не отпускали его, пока не прекратится мышечный тремор, не улучшится речь (от недоедания он говорил как во сне) и он не прибавит пятнадцать фунтов. Писал он из больницы в Нью-Дели. Пролежав там месяц, Уолли набрал еще десять фунтов. Он писал, что пристрастился добавлять в чай корицу и что вся его жизнь в больнице проходит под стук сандалий.

Ему обещали, что он поедет домой, как только вес его достигнет ста сорока фунтов и он освоит упражнения, необходимые для окончательной поправки. Из-за цензуры он не мог написать, каким маршрутом его отправят домой. Но зато сообщил, что с мужской потенцией у него все в порядке, надеясь, что цензор эту фразу не вымарает, учтет паралич нижних конечностей. И он не ошибся – эти слова цензор оставил. Уолли все еще не знал, что детей у него не будет, знал только, что в мочеполовую систему попала инфекция, но ее залечили.

«А как Гомер? Я очень по нему скучаю», – писал Уолли.

Но не эта строка сокрушила Кенди. Сокрушила первая фраза. Письмо начиналось так: «Боюсь, что ты не захочешь выйти замуж за калеку».

Лежа в своей узкой девичьей постели, убаюкиваемая прибоем, Кенди вглядывалась в фотографию матери на ночном столике. Как ей нужен был сейчас ее совет! Она не знала матери, и, наверное, поэтому ей сейчас вспомнился ее первый вечер в Сент-Облаке. Они вошли в спальню мальчиков, доктор Кедр читал им кусок из «Больших надежд». Ей не забыть услышанную тогда громко и отчетливо произнесенную фразу: «Я проснулся, но сон не принес облегчения; я чувствовал себя глубоко несчастным». То ли Уилбур Кедр заранее наметил окончить чтение на этой фразе, то ли, увидев в дверях Гомера и Кенди (резкий свет коридорной лампочки осенял их головы приютским нимбом), от неожиданности остановился; так или иначе, дальше он читать не стал и захлопнул книгу. Вот таким печальным приветствием встретил ее приют. В тот вечер с ним она и заснула.

Глава десятая

Через пятнадцать лет

Пятнадцать лет Мелони с Лорной жили как муж и жена. Завели хозяйство, остепенились. Бывшие бунтовщицы женского пансиона теперь занимали в нем лучшие комнаты с видом на реку и платили какие-то пустяки, выполняя вдвоем обязанности техника-смотрителя. Чему только не научилась Мелони на верфи – могла починить водопровод, канализацию. В цехе она работала электриком. Два других электрика, оба мужчины, ни в чем ей не перечили, не смели, как все остальные.

Лорна больше занималась домашним хозяйством. Она так и осталась на сборочной линии, не приобрела никакой специальности, но с работы не уходила. «Надо думать о пенсии», – говорила ей Мелони. Лорне нравилось стоять за конвейером, ее не утомляла монотонность действий; и она всегда соглашалась работать сверхурочно – труда столько же, а получаешь больше. Иногда Лорна допоздна задерживалась в цехе, чем Мелони была недовольна.

Лорна стала очень женственной. Носила только платья (даже на работе), употребляла много косметики, духов, следила за весом; голос ее, когда-то хрипловатый, теперь смягчился. Она научилась кокетливо улыбаться и пользовалась этой улыбкой, когда ее пробирали. Но в постели, по мнению Мелони, была слишком пассивна.