Правила виноделов - Джон Ирвинг

Мачете у него не было – некогда было перед прыжком искать, и утром пришлось долго повозиться, разрубая стропы штыком и действуя к тому же одной рукой. Когда спускался вниз, зацепился опознавательным ярлыком за лиану; не смог освободить его, цепочка порвалась, поцарапала шею, ярлык упал и потерялся. Приземляясь, Уолли попал ногой на замаскированный папоротником и пальмовыми листьями ствол тикового дерева. Ствол покатился, и Уолли растянул лодыжку. Поняв, что во время муссона восток от запада не отличишь, полез в карман за компасом и обнаружил, что компаса нет. Зато нашел сульфамидный порошок и присыпал на шее царапину.

Он понятия не имел, в какой стороне Китай, и двинулся туда, где легче идти. Через три дня ему показалось, что джунгли становятся реже. Хотя, может, он уже наловчился пробивать в зарослях путь. Китай был к востоку, а он шел на юг. Дорога туда лежит через горы, а он, напротив, выбирал долины, простирающиеся в юго-западном направлении. Он не ошибся в одном: джунгли действительно поредели. К тому же явно становилось теплее. По ночам он взбирался на дерево и в развилке ветвей устраивался на ночлег. Скрученные стволы священных буддийских деревьев, похожие на гигантские канаты, были превосходным убежищем, но Уолли не один оценил их удобство. Как-то ночью он заметил на соседнем дереве на уровне глаз леопарда, ищущего на себе клещей. Уолли последовал его примеру и нашел несколько. С пиявками он давно перестал бороться.

Однажды видел питона, небольшого, метров пяти, он лежал на большом камне, заглатывая животное размером с собаку породы бигль. Наверное, обезьяна, подумал Уолли, но не припомнил, чтобы ему встретилась хоть одна. Наверняка он их видел, но просто забыл о них. У него начался жар. Он хотел измерить температуру, но термометр в пакете первой помощи разбился.

В тот день, когда он увидел тигра, переплывающего реку, он первый раз заметил и комаров. Климат явно менялся. Река текла по широкой долине; другие стали леса. Уолли удалось руками поймать рыбу, и он съел ее печень. Питался он и лягушками величиной с хорошую кошку; но их лапки сильно отдавали рыбой; в прежней жизни он за лягушачьими лапками такого не замечал. Наверное, сказалось отсутствие чеснока.

Однажды он съел какой-то фрукт, похожий на манго, но безвкусный, после него во рту долго пахло плесенью, и потом Уолли весь день знобило и рвало. Постепенно река становилась шире, полноводнее. Ее быстрое течение объяснялось ливневыми дождями. И Уолли решил построить плот. Он вспомнил, как мастерил плоты для плавания по Питьевому озеру, и чуть не заплакал. Как тогда это было просто – просмоленные сосновые стволы, веревки, несколько дощечек и гвозди, а тут один бамбук и лианы. А какими тяжелыми оказались зеленые бамбуковые побеги! Плот протекал, но не тонул, слава богу. Вот если где придется тащить его волоком, сил у него на это не хватит.

Комаров становилось все больше, особенно когда река еще раздалась и течение замедлилось. Он потерял счет дням, не помнил, когда подскочила температура. Но рисовые поля и буйволы задержали его внимание. А однажды он помахал женщинам, работающим по колено в воде, и они проводили его изумленными взглядами.

Рисовые поля должны были насторожить его, предупредить, что он плывет в другую сторону. Он уже находился в самом центре Бирмы, которая на карте похожа на детского змея с длинным хвостом, и отсюда до Мандалая, оккупированного японцами, было ближе, чем до Китая. Но у Уолли была температура сто четыре[10], и он просто плыл и плыл, отдавшись течению. Он не отличал реки от рисовых полей, но все же удивлялся, что мужчины и женщины в юбках, только мужчины работают в соломенных шляпах, перевитых пестрыми лентами, а женщины – с непокрытой головой, украсив черные волосы яркими цветами; и у тех и других волосы заплетены в косицы. Казалось, они все время едят, крестьяне жевали листья бетеля, отчего зубы у всех были желтые, а губы ярко-красные, как будто в крови. Но виноват в этом был всего-навсего сок бетеля…

Жилища, куда бирманцы приносили его, были все на одно лицо – одноэтажные, под соломенной крышей постройки на бамбуковых сваях. Ели семьи под открытым небом на маленьких верандах. Ему давали рис, чай и многое другое, все приправленное соусом карри. Когда температура спала, Уолли стал есть «пансей кхоузе» (вермишель с корицей) и «нга сак кин» (рыбные биточки с карри) – первые слова, которым его научили спасшие его бирманские крестьяне. Но Уолли не понял их значения и решил, что «нга сак кин» – это имя человека, снявшего его с плота, принесшего в дом и державшего голову, пока жена кормила его с помощью пальцев. Она была на удивление маленькой, в тонкой белой блузке; желая научить Уолли своему языку, муж дотронулся до ее блузки.

– Аингис, – сказал он, и Уолли решил, что это имя его жены. От нее пахло так, как пахнет в бирманских жилищах, крытых пальмовыми листьями, – набивным ситцем и лимонными корками.

Это были очень хорошие люди – Нга Сак Кин и Аингис. Уолли громко повторил их имена и улыбнулся. Мистер Рыбный Биточек и его жена миссис Блузка тоже улыбнулись. Еще от нее приторно пахло жасмином. Цитрусы и жасмины напомнили ему запах бергамотового чая.

Вместе с высокой температурой у него появилась ригидность шеи и спины, а когда температура спала, прекратились головные боли, рвота и озноб и даже перестало тошнить, он обнаружил, что парализован: руки и ноги вытянулись и перестали сгибаться. (Доктор Кедр назвал бы это спазмом верхних и нижних конечностей.) Две или три недели он был в бреду, говорил медленно и невнятно. С трудом ел – язык и губы сильно дрожали. Не мог мочиться, и крестьяне опорожняли его мочевой пузырь с помощью тонких, но грубых на ощупь бамбуковых побегов.

Они не оставляли его долго на одном месте, перевозили по реке, вниз по течению. Однажды он видел слонов, они волокли из джунглей деревья. Поверхность воды кишела черепахами и черными змеями, кружившими среди водяных гиацинтов; вода, цветом напоминавшая сок бетеля, была чуть темнее крови Уолли, появившейся у него в моче.

«Нга Сак Кин?» – спрашивал он. «Аингис?» Куда они делись? Хотя лица его спасителей все время менялись, они, казалось, понимают его. Наверное, это одна большая семья, думал Уолли и опять спрашивал маленьких красивых мужчин и женщин, которые все время улыбались: «Я парализован?» Одна из женщин вымыла ему голову и причесала, и вся семья любовалась, как горели золотом его сохнущие на солнце белокурые волосы; это произвело на них сильное впечатление!

На него надели белую блузу и сказали: «Аингис». – «А-а, – подумал Уолли, – это от нее подарок». Затем покрыли его светлую голову черным париком с навощенной косичкой и украсили цветами. Дети, глядя на него, заливались смехом. Тщательно, чуть ли не вместе с кожей, побрили ему лицо и ноги ниже колен, торчавшие из-под длинной юбки. Для маскировки они превращали его в женщину. Он был так красив, что переодеть его женщиной ничего не стоило, тем более что у идеальной бирманской женщины грудей как бы вовсе нет.

Все было бы ничего, если бы не ежедневная потребность справлять малую нужду. С этим была беда; во всем остальном заботливые и участливые, тут бирманцы проявили постыдное небрежение. Бамбуковые трубочки не всегда были чистые, причиняли мучительную боль и оставляли кровоточащие ранки. Именно эти катетеры и внесли инфекцию, которая сделала Уолли бесплодным. Эпидидимит, то есть придаток яичка, объяснил бы ему доктор Кедр, – это свернутая спиралью трубочка, где созревают покинувшие яичко сперматозоиды. Воспаление этой маленькой трубки препятствует попаданию спермы в мочеиспускательный канал. У Уолли это воспаление полностью блокировало движение спермы.

Конечно, они правильно поступали, что спускали ему мочу, только делали это плохо. Моча у Уолли не отходила, мочевой пузырь переполнялся, и крестьяне как могли помогали ему. Он хотел спросить, нет ли менее мучительного средства, обратить их внимание на грязный бамбук, но как вступить с ними в контакт? Он знал всего два слова: «Аингис» и «Нга Сак Кин».

Прошло еще сколько-то месяцев, и он наконец услыхал звуки бомбежки. «Иравади», – объяснили ему. Значит, бомбят нефтяные промыслы. Теперь он знал, где находится, он и сам участвовал в этих налетах. Еще до того, как услышал бомбежку, его свозили к врачу в Мандалай. Глаза у него щипало: чтобы скрыть белизну кожи, лицо ему натерли пастой из порошка карри. И все равно вблизи никто не принял бы его за бирманца – голубые глаза, нос римского патриция, какой тут бирманец! В Мандалае он видел много японцев. Врач долго бился, стараясь объяснить Уолли, что с ним. Он понял только три слова, сказанных по-английски: «Японский москит Б».

– Значит, меня укусил японский москит, – сказал он. Какая же опасность таится в этом моските? В катетере он больше не нуждался, но инфекция уже сделала свое разрушительное дело.