Правила виноделов - Джон Ирвинг

– Значит, меня укусил японский москит, – сказал он. Какая же опасность таится в этом моските? В катетере он больше не нуждался, но инфекция уже сделала свое разрушительное дело.

Когда он услышал первую бомбежку под Иравади, руками он уже действовал свободно; прошел и спазм ног, но паралич остался, несимметричный и неглубокий (левая нога парализована сильнее). Мочевой пузырь действовал безотказно, желудок тоже, если не переедать соуса карри. С сексом, насколько Уолли мог судить, тоже все обстояло благополучно.

– Никаких побочных неприятностей энцефалит не дает, – объяснил доктор Кедр Гомеру и Кенди.

– Что это значит? – спросила Кенди.

– Это значит, что Уолли может вести нормальную половую жизнь, – уточнил доктор Кедр. Про воспаление придатка яичка он тогда не знал.

Уолли мог вести нормальную половую жизнь, но спермы у него было очень мало; сохранилась способность к оргазму и извержению семенной жидкости, которую выделяет предстательная железа, расположенная довольно низко. Но зачать собственного ребенка он не мог: сперматозоиды в семенную жидкость не попадали.

В те дни никто, конечно, не знал, что Уолли не может иметь детей, знали только про энцефалит.

Уолли заразился им через комаров. Называется этот энцефалит «японский Б». И в Юго-Восточной Азии во время войны он был очень распространен. «Вирусное заболевание, которое переносится членистоногими», – объяснил доктор Кедр.

Остаточный паралич нижних конечностей не так часто сопутствует этому энцефалиту, но он известен и вполне изучен. «Японец Б» поражает иногда не только головной мозг, но и спинной по типу полиомиелита. Инкубационный период длится неделю, острый период – от недели до десяти дней, выздоровление медленное, мышечный тремор не проходит иногда несколько месяцев.

– Поскольку переносчики болезни – птицы, территория ее распространения достаточно велика, – объяснял доктор Кедр сестрам Анджеле и Эдне. – В комара вирус попадает от птиц, а уж комары заражают им людей и крупных животных.

Лицо у Уолли было такое миловидное и он так похудел, что друзья-бирманцы решили переодеть его женщиной. Японцев бирманские женщины и привлекают, и отталкивают. Особенно жительницы провинции Паданг с их высокими бронзовыми витыми обручами на шее, подчеркивающими ее длину и изящество. Таким образом, Уолли – калека и как бы уроженец этих мест – был для японцев неприкасаем, тем более что маскарад подчеркивал присутствие в нем малой толики европейской крови.

В октябре сезон муссонов кончился, и плыли теперь по ночам или под прикрытием зонтиков от солнца и пасты из порошка карри. Ему очень надоели рыбные биточки под соусом карри, но он все время их просил – так, во всяком случае, понимали бирманцы и только их ему и готовили. Как-то в бреду он несколько раз произнес имя Кенди. Один из лодочников спросил, что это значит.

– Кенди? – вежливо спросил он.

Они плыли в лодке, Уолли лежал под соломенным навесом и смотрел, как бирманец гребет одним веслом.

– Аингис, – ответил Уолли; он хотел сказать этим: добрая, хорошая женщина, жена.

Лодочник кивнул. И в следующем портовом городе на реке – Уолли не знал в каком, возможно в Яньдуне, – ему вручили еще одну тонкую белую блузку.

– Кенди! – сказал бирманец.

«Подари это Кенди», – понял Уолли.

Бирманец улыбнулся, и лодка заскользила дальше, вынюхивая острым носом, куда плыть. Для Уолли это была страна запахов, ароматных сновидений.

Уилбур Кедр мог легко вообразить себе путешествие Уолли. Оно, бесспорно, было сродни его эфирным скитаниям. Слоны и нефтяные промыслы, рисовые поля под водой и падающие бомбы и даже маскарад и паралич ног – все это было очень знакомо Уилбуру Кедру. В своих странствиях он бывал всюду и в самых разных обличьях. Он легко воображал Рангун и водяных буйволов. В каждом эфирном сценарии был свой герой, подобный тайным британским агентам, переправлявшим американских летчиков через Бенгальский залив. Уилбур Кедр, окутанный эфирными парами, не раз путешествовал через Бирму по следам Уолли. И всю дорогу черносмородиновый аромат петуний отчаянно сражался со смрадными навозными испарениями.

Уолли летел через Бенгальский залив в маленьком самолетике, управляемом английским пилотом, и с сингалезским экипажем.

Уилбур Кедр проделал немало таких полетов.

– По-сингальски говорите? – спросил летчик Уолли, сидевшего в кресле второго пилота; от англичанина пахло чесноком и куркумой.

– Никогда о таком языке не слышал, – ответил Уолли. Зажмурившись, он все еще видел белые восковые цветы дикого лимона, слышал шум джунглей.

– Это основной язык на Цейлоне, мой мальчик, – ответил английский летчик. Еще от него пахло чаем.

– Мы летим на Цейлон?

– Таким блондинам, как ты, в Бирме опасно, там ведь полно японцев.

Уолли не переставал думать о своих бирманских друзьях. Они научили его делать «салям» – поклон приветствия – низко кланяться, приложив правую руку ко лбу (всегда только правую, объясняли они). А когда ему было плохо, кто-нибудь обязательно обмахивал его большим веером «пунка», который слуга дергает за шнур.

– Пунка, – сказал Уолли английскому летчику.

– Что это такое, приятель?

– Очень жарко, – промямлил Уолли, его укачивало, они летели совсем низко, и самолетик нагрелся как печка. От летчика на какой-то миг, сквозь запах чеснока, дохнуло сандаловым деревом.

– Когда мы вылетали из Рангуна, было девяносто два[11], по-американски, – сказал англичанин, сделав ударение на последнем слове, заменив им «по Фаренгейту», но Уолли этого не заметил.

– Девяносто два. – Эта цифра засела в нем так крепко, что на нее, как на гвоздь, можно повесить шляпу, как говорят в Мэне.

– Что с твоими ногами? – спросил как бы невзначай англичанин.

– Японский москит Б.

Англичанин наморщил нос. Он подумал, что «Москит-Б» – это японский истребитель, сбивший самолет Уолли. Такого типа истребителя он не знал.

– Не слыхал о таком, приятель, – сказал он Уолли. – Я все их истребители знаю. Но от этих япошек каждый день жди новый сюрприз.

Сингальцы натирали себя кокосовым маслом, одеты они были в саронги и длинные рубашки без воротника. Двое что-то жевали, один визгливо кричал в микрофон передатчика: летчик что-то резко приказал ему, и тот мгновенно понизил тон.

– Сингальский – ужасный язык, – сказал летчик Уолли. – Звучит, как будто рядом трахаются кошки.

Уолли не отреагировал на шутку, и летчик спросил, бывал ли Уолли на Цейлоне. Уолли опять ничего не ответил, мысли его блуждали далеко.

И англичанин продолжал:

– Мы не только посадили им первые каучуковые деревья и создали каучуковые плантации – мы научили их заваривать чай. Растить чай они умеют, и неплохо, но на всем чертовом острове не выпьешь и чашки хорошо заваренного чая. А они еще требуют независимости, – сказал англичанин.

– Девяносто два градуса, – улыбаясь, повторил Уолли.

– Да, приятель. Постарайся расслабиться.

Во рту у Уолли отдавало корицей; когда он закрывал глаза, перед ним плыли огоньки ярко-оранжевых бархатцев.

Вдруг сингалезцы разом забубнили что-то – после того, как радио выкрикнуло какой-то приказ и запел хор.

– Чертовы буддисты! – воскликнул летчик и стал объяснять Уолли: – Они даже молятся по команде, переданной по радио. Это и есть Цейлон. На две трети – чай, на одну треть – каучук и молитвы.

Он опять что-то резко сказал цейлонцам, и они стали молиться тише.

Когда летели над Индийским океаном – очертания Цейлона еще не появились, – летчик заметил невдалеке самолет и забеспокоился.

– Вот, черти, когда надо молиться! – крикнул он сингалезцам, видевшим десятый сон. – А этот японский «Москит-Б», он как выглядит? – спросил он у Уолли. – Он что, зашел тебе в хвост?

– Девяносто два градуса, – сумел только произнести Уолли.

После войны Цейлон обретет независимость, а еще через двадцать четыре года станет называться Шри-Ланка. Но у Уолли от Цейлона останется одно воспоминание – там нестерпимо жарко. В каком-то смысле парашют его так никогда и не приземлился; и все десять месяцев Уолли как бы парил над Бирмой. Все, что с ним там произошло, осталось у него в памяти причудливым переплетением фантазии и действительности, ничем не отличающимся от эфирных полетов доктора Кедра. То, что он вернулся с войны живой, правда парализованный, неспособный к зачатию, с неходящими ногами, было предсказано в вещих снах Толстухи Дот Тафт.

В Сент-Облаке было тридцать четыре градуса[12] по Фаренгейту, когда Гомер пошел на станцию продиктовать станционному начальству телеграмму Олив Уортингтон. Гомер не мог позвонить ей и так прямо солгать. Но ведь и Олив не позвонила. Видно, у нее были на это свои соображения. Диктуя телеграмму, Гомер не сомневался: и Рей, и Олив знают, что произошло в Сент-Облаке. Телеграмма была вежливая, слегка формальная, осторожная. Правда прозвучала бы грубо, а Гомеру всякая грубость претила. В телеграмме стояло: