Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

его уже как будто главным администратором называли — пуще чем самого господа бога гимназистками боялись, тайком мимо него по одному прошмыгивали. Это уж после того обеда, когда я за твоим отцом на улицу из-за стола выскочила, — он мне по всем правилам, официальное, как говорится, предложение сделал, ту московскую улицу я и сейчас вижу, алтарем она мне, так сказать, обернулась. В Москве с тобой раскачаемся — непременно на ту улицу сходим, я ведь только после той улицы уже буквально через полчаса стала с твоим отцом жить, как все тогдашние порядочные женщины жили, без церкви, конечно, и без священника, но рукопожатия, бумага, как нужно оформленная, с подписями и печатями, — все как было положено. Отец твой тогда в Москве каждое утро уходил и возвращался к обеду, потом опять уходил — и тогда уж до ночи. Война тогда была в Испании, ты, наверное, по учебникам знаешь, так вот твой отец почему-то на ту войну добровольцем пойти собирался — я никак не могла понять, что ему до этой Испании, а он все бился и бился где-то, чтобы его на ту войну послали, он ведь артиллерийское училище почти закончил, ты знаешь, тогда он очень на себя сердился, что раньше времени училище бросил, из-за этого у него как будто с Испанией и не ладилось, да он вечно что-то придумывал, не Испанию, так другое, ты знаешь. Такой человек был. О деньгах и нашем пропитании он, конечно, не думал, а с провизией и с деньжишками у нас тогда, прямо сказать, неважнец было. Бабушка твоя год до того умерла — очень жаль, конечно, что не дожила она до рукопожатия, соответствующей бумаги с подписями и печатями, ну и что же, что без священника, тогда уже это не принято было, — может быть, еще бы пожила на радостях, так уж она сокрушалась, что ее единственная дочь просто так с мужчиной живет, у них-то в семье в свое время очень строго на этот счет было, так бабушка твоя кое-что мне из вещонок своих завещала; грешным делом, она перед смертью даже зубы золотые и коронки изо рта вытащила, ну и все другое, что у нее еще оставалось, книги там, золотишко — „тебе на черный день“, так и сказала перед смертью. Ну так я еще до московского времени почти все эти вещонки реализовала — ведь, грешным делом, у нас с твоим отцом что ни день был тогда, то все черный.

А душенька Жанна нас в тот период понемножку подкармливала — были они с Егором тогда людьми, прямо скажем, больше чем состоятельными. Егор получал прекрасное казенное содержание — жалованье большое и питательную провизию. В то время у них и домашняя прислуга была, деревенская женщина, правда одна всего, Лиза, но хозяйство она вела отлично, стряпала она так — пальчики оближешь. Я потом кое-какие рецепты у нее переписала, да куда задевала — не знаю, ну да бог с ними, у нас-то провизии такой не было. Я ела всегда немного, бабушка твоя говорила, что с самого детства, и отец твой, я видела, очень старался не наваливаться на еду, так что я абсолютно убеждена, что тогда мы не были им в тягость. Напротив, когда мы с твоим отцом приходили, душенька Жанна становилась необычно веселой. Едва мы успевали войти, как она, точно с трудом нас дождалась, распахивает все шкафы и начинает меха, шелка, отрезы, хрусталь, драгоценности на диваны, столы, на стулья выкладывать, будто перебирает, а сама раскраснеется вся, глаза блестят и на нас посматривает — каково, дескать, — она и прежде грешным делом прихвастнуть любила, а теперь так, как будто вдохновение на нее находило, — хорошенькая она бывала в эти моменты, одно удовольствие смотреть. Отец твой сердился на нее, я замечала, но ничего не говорил, отойдет молча, сядет в кресло и газеты листает. Твой отец мог быть большим умницей, когда хотел, а тогда, в тот московский месяц, он словно обет кому дал ни в чем душеньке Жанне не перечить. Я, грешным делом, думаю, что это он из-за меня так себя вел, у меня как раз в это время обмороки начались, врачи говорили — сосудистое, а отец твой по-своему считал — от недоедания, питались мы и вправду все это время не ахти как, я уже тебе говорила. Сидим мы, значит, в тот день с твоим отцом у них в столовой — Лиза прекрасным фарфором и серебром сервирует, душенька Жанна вещонки свои с диванов в шкафы укладывает, отец твой газеты листает, я, как сейчас помню, радиоприемник слушаю — такое у них хорошее казенное содержание тогда было, что у них еще до войны и легковая машина была, и настоящий радиоприемник. Как сейчас помню, чудную пьесу тогда передавали, трогательную и очень жизненную: как дети отряд нарушителей поймали или стаю волков как будто. И тут, как на грех, входит Егор в полной своей военной форме. Точно таким вошел, как на нашей предвоенной фотографии. А надо сказать, что в тот приезд в Москву мы его всего два-три раза видели, работал он очень много, душенька Жанна говорила — до позднего вечера, обедал у себя на службе; видно, ему в тот наш приезд совсем не до нас было. Да и отец твой с ним встреч особенно не искал — очень своей Испанией занят был. Егор и душенька Жанна Испанию его не одобряли, пробовали ему в Москве хорошую службу подыскать, да и я, грешным делом, радовалась, что с Испанией ему не удается, — война же все-таки. Ну а до того обеда в форме мы Егора вообще никогда не видели. Знали, конечно, что он служит по секретной военной части, а где — толком не знали. А тут вошел он в полном, как говорится, обмундировании.

Твой отец подошел к нему, петлицы оглядел, нашивки даже потрогал и говорит:

— Так, стало быть, ты, Егорушка, совсем определился?

— Стало быть, — отвечает Егор.

— Стало быть, и в чинах тебя повышают?

— Стало быть, — отвечает Егор. И глаз друг с друга не сводят.

Ну помолчали, за стол сели. Обедаем мы как полагается, сервировка стола чудная: фарфор саксонский, хрусталь, и на обед, как сейчас помню, что-то необыкновенное подавала Лиза, вкусное и питательное — не то индейку с клюквой, не то ананас, что-то в таком духе, обедаем мы, значит, а я краешком глаза вижу, что отец твой и Егор есть-то едят, но коситься друг на