Жаворонок Теклы (СИ) - Семенова Людмила

— Ты на своего мужа намекаешь? — усмехнулась Оля, почувствовав нервную дрожь, и резко встала. — Пока, Нери. Меня тоже ждут дома.

Так минуло около трех лет с рождения Павлика, и Оля привыкла жить настоящим, так как вспоминать было слишком больно, а мечтать — страшно. Да и может ли она позволить себе такую роскошь, как мечты, когда надо растить и обеспечивать ребенка, а любимый мужчина все равно никогда к ней не вернется?

И вдруг появился Алексей Северцев, крайне далекий от образа сказочного принца или хотя бы рыцаря. Скорее он был похож на энтузиаста из романтических 60-х годов прошлого века — скупая улыбка, серьезный взгляд, любовь к лесу, лодкам и гитаре, и совсем ничего показного, чрезмерного, приукрашенного, чем порой грешил Даниэль. Черноволосый, голубоглазый, всегда немного взлохмаченный и одетый в уютные толстые свитера, он обладал неброским и строгим мужским обаянием, немного напоминал Оле Айвара, но был более скрытным и приземленным.

До их с Олей знакомства жизнь Алексея почти целиком заключалась в маленькой дочке. Жена, мечтающая об успешной карьере, быстро разочаровалась в материнстве, ушла от него и исправно платила алименты, но общаться с ребенком совершенно не стремилась. Поэтому он давно смотрел на женщин без иллюзий и в основном надеялся найти для своей дочери источник материнского тепла, которым та была обделена. В этом смысле наличие у Оли своего ребенка сыграло позитивную роль: на данном этапе Алексея интересовала житейская зрелость и умение заботиться о себе и других, а не свежесть тела. Но это не значило, что он не был очарован ее женственностью и нежной непретенциозной красотой. Просто после пережитого разрыва он приучил себя к осмотрительности.

Они называли друг друга на «вы» до того самого момента, когда Алексей признался Оле в любви, хотя успели изучить все свои проблемы и радости, вкусы и интересы. Им почему-то нравилась эта красивая, поэтическая манера, напоминающая канувшие в Лету времена грез, печалей и незнакомок. И окончательно они перешли на «ты» только когда он сделал предложение, причем произошло это в довольно прозаической обстановке. Вместе с детьми они приехали на Финский залив, устроить пикник, и Оля обмолвилась, что всегда мечтала гулять по пляжу с семьей, дыша сосновым воздухом и слушая море после переполненной и шумной электрички. И тогда Алексей вдруг сказал: «Теперь ваша семья — это мы, моя прекрасная Ольга».

В этих словах совсем не было ни игривости и намеков, свойственных Даниэлю, ни просящих ноток, ни напыщенных сантиментов. Только твердая мужская решимость, выражение готовности поменять их жизнь со всей сопутствующей ответственностью, не принимающее возражений и страхов. Не так уж романтично, быть может, но другого доказательства своей желанности Оле не было нужно.

Впрочем, совместная жизнь доказала это сполна: Алексей стал для нее прекрасным мужем, для которого ответственность за семью никогда не была тягостной. И это не ограничивалось зарабатыванием денег — он уделял время детям, выполнял всю мужскую работу по дому и на дачном участке, заботился о здоровье и отдыхе жены. Правда, его отношения с Павликом не отличались особой нежностью, скорее они были просто ровными и доброжелательными, но Оля, собственно, и не думала о большем.

Отец и мать долго не шли на контакт с ней, но когда Павлик подрос, атмосфера в семье смягчилась, и во многом, как ни странно, это оказалось заслугой Айвара, который к тому времени стал приезжать в гости. Каким-то таинственным образом он помог им отпустить обиды и сблизиться, и был желанным гостем не только у Оли, но и в доме ее родителей. Отец даже любил вести с ним задушевные разговоры о давних отношениях Эфиопии и России, делиться воспоминаниями о боевом прошлом, а Айвар рассказывал ему о стратегии местных племен и эфиопском оружии. Хотя особой любовью, по его словам, у этих бойцов пользовался автомат Калашникова.

Через несколько лет, когда Олин отец уже серьезно болел, она рассказала родителям о них с Айваром, и только им открыла всю правду. Отец тогда долго молчал и наконец произнес: «Айвар? Не знаю даже, может быть, я бы его и принял».

Однако Оля, помня, что одним из аргументов в пользу Даниэля отец считал то, что «не такой уж он черный, внуки, может быть, и нормальными получатся», восприняла эти раздумья философски и без иллюзий. Мать же ответила, что давно обо всем догадывалась, и посоветовала не слишком увлекаться этой дружбой от греха подальше. «А главное, будь поосторожнее с этой негритянкой, — предостерегла она дочь, — такая и волосы выдрать может, если что-то заподозрит».

Однако годы шли и отношения Оли и Айвара давно напоминали глубокую родственную нежность. Он немного колебался перед первым приездом в Питер, думая, что они вряд ли смогут общаться спокойно и непринужденно после того, что пережили. Но оказалось, что это не так уж и сложно, — во-первых, это оставалось тайной, которую они оба никогда не бередили, а во-вторых, Павлик с его нежной, как и у Айвара, душой сгладил все острые углы и помог отрешиться от прошлого. Айвар по-прежнему хранил у себя любимые фотографии и стихотворение Гумилева «Ольга», которое сам перевел на амхарский язык, но в этом не было ничего от неутоленной мужской страсти, в которой он всегда был последователен.

Правда, Оле пришлось чуть сложнее. Она вынуждена была признать, что Айвар все еще волнует ее душу, что его отношения с женой пробуждают в ней болезненное любопытство и ревность, но ей очень хотелось, чтобы они присутствовали в жизни друг друга хотя бы на таком основании. Обсуждать с ним дела Павлика, расспрашивать об Африке, дарить ему подарки и печь домашнее печенье, даже если он будет его есть из руки Налии, — впрочем, из-за последнего эпизода Айвар все же постарался поменьше сталкивать Олю с женой, которая чересчур любила показать свою гордость за такой ценный «приз».

Оле в то утро на даче, когда она видела Айвара с какими-то незнакомыми ей, мутными после ночи с Налией глазами, было обидно даже не за себя, а за него — она находила эту страстность слегка нездоровой и не вполне подобающей такому умному, волевому и неординарному мужчине, как Айвар. Но эти мысли она, разумеется, глубоко скрыла.

И только один раз они поговорили откровенно — в тот самый нежный майский вечер после концерта, когда виделись в последний раз.

Когда Айвар взял ее за руку, Оля, на мгновение задумавшись, сказала:

— Ты точно меня простил?

— Оленька, да о чем ты? — ласково ответил Айвар. — Чем ты виновата? Я тогда сам к тебе пришел, я тебя не остановил, когда ты завела опасный разговор, да и не хотел останавливать, — что лукавить-то... И если я рассчитывал на то, что тебе было не по силам, то с себя и стоит спрашивать.

— Понимаешь, Айвар, я боялась, что рано или поздно твои чувства ко мне могут потускнеть, — призналась Оля. — Ты бы скорее всего меня не оставил, но такие отношения уже никому не приносили бы радости. И я хотела, чтобы у нас осталась пусть и всего одна ночь, зато абсолютно искренняя и счастливая. Но это не оправдание: я же не спросила, чего ты хочешь! Я тебя просто спровоцировала и, как вышло, обманула.

— Ну перестань, — возразил Айвар и бережно погладил ее по щеке, — ты по-прежнему родной для меня человек и я не могу думать о тебе ничего дурного. И я всегда буду за тебя беспокоиться, даже если мы будем на очень далеком расстоянии. Хотя я уверен, что теперь все у нас будет хорошо.

12.По горячим тропам

В настоящее время уже Айвар скрывал от подруги свое плачевное состояние, изредка отписываясь несколькими строчками. По прошествии второго года в Афаре он все сильнее зависел от морфина и с тревогой думал о том, сколько сможет оставаться на своем посту в больнице. Старики тоже слабели, хотя их рассудок, к счастью, был ясным и они встречали закат жизни с достоинством. А еще Айвар всегда тосковал по Налии, даже когда мысли обращались к другим вещам или вовсе слипались в какой-то бесформенный ком. Он уже не думал о том, что теперь не увидит ни океан, про который когда-то говорил ему друг, ни даже родную «Калифорнию» на берегах Финского залива. Даже на переживания об эфиопской медицине сил не хватало — выдержать бы собственные рабочие будни. Спасало только умение жить на автопилоте и доброе отношение в больнице и поселке, придающее этому хоть какую-то цену.