Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский

Позади остались привал на острых камнях, под насквозь пронизывающим ветром, ночлег на снегу без огня и горячей пищи, мокрая, никогда не просыхающая одежда, изорванная обувь.

Позади остался голод.

Суворовские полки возвращались из Баварии, где они стояли на квартирах, в Россию. Суворов разделил всю свою армию на три корпуса. Двум из них положено было идти через Богемию, а третьему через Моравию.

Сегодня полкам был назначен роздых. Отсюда дороги расходились: завтра одни сворачивали налево, другие – направо.

В лагере стояла тишина: солдаты чинили изношенное обмундирование и обувь.

День выдался ясный и чистый. Осень уже подходила к концу, но на солнце еще было тепло. На солнечной стороне палатки пригрелись, жужжали мухи.

– Сколько в эту пору у нас, в Грузии, вина! И какого! – мечтательно сказал Багратион, глядя куда-то вдаль.

– Зайдемте ко мне, князь, посидим, – предложил Горчаков. – Вином угощу, но, конечно, не грузинским, а таким, какое пили за обедом у дядюшки, – сущая немецкая кислятина…

– Спасибо. Посмотрите, – остановился Багратион, – по дороге кто-то скачет. Уж не из Петербурга ли?

– Где?

– Вон, уже поравнялся с коновязями драгун, – смотрел своими быстрыми глазами Багратион. – Да это к нам! Должно, фельдъегерь.

– Разбудят дядюшку, – поморщился Горчаков. – Придется попридержать, пока Александр Васильевич сам не проснется. С бумагами за два часа ничего не станет – все равно спешного не предвидится. А может, это из Вены, а не из Петербурга?

– Из Петербурга. Офицер-то не в белом, австрийском мундире, а в нашем, зеленом.

– Да, верно. И как раз Михаил Андреевич увидел его. На ловца и зверь.

Горчаков и Багратион поспешили навстречу фельдъегерю, который вместе с Милорадовичем быстро шел к палатке фельдмаршала.

Фельдъегерь с любопытством озирался кругом. Красивое лицо Милорадовича было почему-то возбуждено.

– Это Алешка Зайцев, – узнал издалека Горчаков. – Алешенька, здравствуй! С чем Бог несет?

– Господа, – оживленно перебил Милорадович, – радостная весть: государь пожаловал его сиятельству Александру Васильевичу Суворову звание генералиссимуса!

– Отменно! Прекрасно! – просиял Багратион.

Горчаков был не менее обрадован и изумлен:

– Что ж, придется пойти разбудить дядюшку?

– Нет, нет! – замахал Багратион. – Знаете, господа, что надо сделать? Пусть Александр Васильевич спит на здоровье, а мы потихоньку подымем полки. Выстроим их перед палаткой «покоем». Со знаменами, с музыкой.

– Правильно! Он сам любит все неожиданное. Встанет, ничего не зная, а тут… – подхватил Горчаков.

– Мысль хорошая. Надо уважить нашего отца. Это слава не только его – это слава всей России. Он в труднейшую минуту спас армию, спас честь отечества, спас всех! – горячо сказал Милорадович. – Пойдем, князь Петр, выводить полки, пока Александр Васильевич не проснулся!

– Не спешите: дядюшка раньше полутора часов не проснется, – сказал Горчаков, уводя к себе фельдъегеря.

– А как встретили эту новость в Петербурге? – обернулся к Зайцеву Багратион.

– Полное ликование. Ростопчин говорит, что государь, подписывая рескрипт, сказал: «Это много для другого, а Суворову – мало!»

II

Полки без шума строились «покоем» возле палатки Суворова. Кавалерия и казаки были в пешем строю. На местах остались только часовые.

Весть о том, что их отец, их любимый Александр Васильевич, удостоился получить высшее воинское звание, какое только есть на свете, – генералиссимуса, – мгновенно облетела роты, эскадроны, батальоны, полки. Мушкатеры и егеря, драгуны и казаки восторженно приняли ее. Строились с охотой, быстро и сторожко, – старались не звякать ружьем, не оступиться, не разбудить Дивного.

В шеренгах хотя и шепотом, но говорили;

– Потише, чего ломишь, ровно медведь…

– Он-то наш сон бережет. Помнишь, как при Крупчицах стояли на карауле. Ночь, все спят, а ему и сон нейдет. Вышел, говорит с нами и все просит: «Потише, ребятушки, не шумите, пусть мои витязи выспятся…»

– Дяденька, как ето звание-то? Я и позабыл уж…

– Ге-не-ра-лис-си-мус…

– Мудреное, не выговорить…

– В походах, в горах энтих проклятущих, когда он, сердешный, и спал?

– Часто на коне только и дремал.

– Он это звание заслужил. Кабы не он, разве выдержали бы?

– Еще бы – такой вражина окаянный. Это тебе не турок!

– Мы, бывало, чуть ноги тащим, и словечка от устали не вымолвить. А батюшка Александр Васильевич – отколе ни возьмись – подъедет да как затянет таково весело: «Вдоль да по речке…» Всю усталь как рукой!

– Для него – ничего не жалко!

– Говорят, царь так и сказал, другого, говорит, такой чин – с головой укроет, а ему, нашему родному, – в самую пору.

Меньше чем в час выстроились полки. Они стояли, готовые встретить со всеми воинскими почестями своего любимого полководца, поздравить его с высоким отличием.

Музыканты всех полков поместились отдельно. Прямо перед палаткой Суворова пестрел куст ротных и полковых знамен.

Генералы Багратион, Милорадович, Тучков, оба племянника Суворова генералы Горчаковы и его сын, высокий красивый генерал-адъютант Аркадий Александрович Суворов, в полной парадной форме стояли впереди. Они обступили царского посланца, бригадира Зайцева.

Зайцев, счистивший дорожную пыль и умывшийся, рассказывал петербургские новости: кого из офицеров Павел I разжаловал в солдаты, кого из солдат произвел в офицеры, кого выключил из службы, кому выговор «с наддранием».

«Главный камердинер» фельдмаршала Прошка, надевший для такого случая две свои золотые медали, которые сардинский король пожаловал ему за сбережение здоровья Суворова, важно прохаживался у палатки, то и дело заглядывая, не встал ли барин.

Прошка держал себя солидно, был доволен случившимся, но виду не показывал. Великая честь барину – стало быть, такая же честь и ему. Барин становится выше – стало быть, и он выше: то был «камардин» фельдмаршала, а то – генералиссимуса!

А казак Ванюшка – глупый, несамостоятельный человек: вся радость на роже так и отпечаталась. Хоть бы волос салом не мазал и латаных сапог тряпкой не тер – видать: доволен! Нет в человеке настоящего понятия!

Все стояли, ждали. С нетерпением доглядывали на палатку, не шевельнется ли полотнище, не послышится ли быстрый, веселый суворовский басок.

III

Суворов спал. Ему снилась какая-то нелепица; будто он едет верхом на громадном буром медведе по горам. Он едет один, а где-то вот тут, за горой, идут его полки. Суворов слышит их многоголосый говор. И он, как тогда на походе, затянул:

Что девушке сделалось,

Что красной доспелось?..

И – проснулся.

Никакого медведя, никаких полков. Та же палатка, то же сено, тот же китель с аннинским крестом.

Но в ушах почему-то еще слышится приглушенный гул многих сотен голосов.

Протер ладонью глаза. Кашлянул. Сел.

Конечно, никаких голосов: за палаткой – тишина.

В палатку тотчас же юркнул ловкий, расторопный казак Ванюшка. Плутовские глаза его сегодня как-то особенно улыбались. И весь он сам – Суворов сразу же, по своему уменью все быстро схватывать, увидел – почистился, помылся. Глядел именинником.

«Небось доволен роздыхом. Улизнет куда-либо ввечеру к девушкам. Поди, насмотрел. Маху не даст!»

Подмигнул:

– Что, Ванюшка, к девушкам собрался?

Казак, помогавший фельдмаршалу одеваться, смущенно хихикнул.

Затем на секунду показалась рожа самого «камардина» Прошки. Обознался или так попритчилось: у Прошки на шее блеснули обе его золотые медали.

«Что это они сегодня?»

Снова прислушался: конечно, за палаткой – всегдашняя лагерная тишина. Отдыхают, обшиваются, обмываются.

Невольно улыбнулся, вспомнив, как по уставу о полевой пехотной службе каждый солдат должен в год получить три пары башмаков да две пары подметок. А тут у солдата одна пара, да и от той ошметки остались.

– Погода не испортилась?

– Никак нет. Очень даже замечательная! – весело отозвался казак.

Не надевая каски, Суворов пошел к выходу. На ходу напевал свою любимую песенку:

Что девушке сделалось.

Шагнул из палатки – и замер.

Перед ним, выстроившись как для парада, стояли войска. Вот его «богатырский полк» – апшеронцы, вот москвичи, киевляне, белорусцы. Казаки, драгуны, егеря. Все старые боевые товарищи. Его генералы любимцы – Багратион, Милорадович, племянники Горчаковы, сынок Аркадий. Все молодые – самому старшему из них – Багратиону – едва только за тридцать. Все в парадной форме.

– Помилуй Бог, что это? Почему?

Не успел он спросить, как Багратион зычно скомандовал:

– Смирно! На кра-ул!

Полки четко взяли на караул. Все замерло.

И тогда, точно с рапортом, к нему шагнул незнакомый бригадир с большим пакетом в руке. Бригадир был молод, веснушчат, курнос.

«Фельдъегерь. Снова поход!» – радостной волной ударило в голову.

Бригадир, сняв треуголку, уже докладывал о том, что прислан от его императорского величества. Подал пакет.