Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сейчас она не могла углубиться в воспоминания, так как Кетту опять приступил к рассказу:
— Через несколько месяцев капитан вернулся в столицу. Потом я понял, что он приехал по вызову губернатора д’Антрекасто, который уже примерно наметил сроки его отплытия.
— Губернатор считал, что моряк не должен бездействовать, коли не хочет забыть свое ремесло, — сказала госпожа Шамплер. — И в этом пункте лейтенант, то бишь капитан, был с ним вполне согласен. Вероятно, тогда-то они и решили, что кавалер д’Антрекасто призовет капитана при первом удобном случае. И этот случай вскоре представился…
Порой госпожа Шамплер себя спрашивала: не домогался ли губернатор своей отставки по каким-то другим мотивам? Его предшественник, виконт де Суйак, оказался замешан, — правда, без его ведома, — в злоупотреблении властью и лихоимстве. При потворстве некоторых чиновников многие колонисты стали сдавать мясо по четырнадцать су, тогда как Белый Замок по-прежнему получал по двенадцати. Все, кто пользовался льготой, зашибли на этой сделке немалые деньги — семьдесят тысяч ливров, а Белый Замок все еще переживал трудные годы. Шамплеры не знали, куда сбывать скот, и в конце концов уступили его за бесценок. Государство, казалось, внезапно решило отдать предпочтение тем, кто вздувал цены. Но тут господин Ле Брассёр, назначенный государственным комиссаром колоний, получил задание разобраться в хаосе, царившем в бухгалтерии Иль-де-Франса. Едва приехав на остров, он прежде всего пожелал обсудить вопрос с колонистами и так попал в Белый Замок. В представленных ему хозяйственных книгах все было точно записано и подведен баланс по годам, как того требовал учрежденный властями порядок. Ничего похожего не оказалось, однако, у остальных государственных поставщиков. Господин Ле Брассёр поздравил с этим Брюни Шамплера, но тот отвечал, что сам он, даже когда не находится в плавании, а пребывает в поместье, не занимается записями, у него, мол, и так хватает возни с рабами, сельскохозяйственными культурами и откормом скота. Все прочее дело его жены — это она вступает в переговоры с покупщиками и у нее все права на заключение сделок. Вопросы, с которыми генеральный комиссар хотел обратиться к хозяину, пришлось задавать госпоже Шамплер. Позже он говорил — и слухи об этом дошли до Фелисите, — что никогда не встречал женщины, в которой так органично соединялись бы жесткость в вершении дел с душевным изяществом. Ее суждения о людях, чья честность была поставлена под сомнение, оказались потом столь верными, что господин Ле Брассёр шутя спрашивал, уж не ясновидица ли она. За те восемь месяцев, что он пребывал в колонии, господин Ле Брассёр не раз гостил в Белом Замке, и между ним и Шамплерами завязалась тесная дружба. «Поклонник Фелисите» — прозвал его лейтенант. «А мне уже было тогда пятьдесят», — со смехом подумала госпожа Шамплер.
Когда генеральный комиссар покинул колонию, он оставил там много врагов, поскольку не побоялся изобличить тех, кто, по известному выражению, ставил свои интересы выше общественных и набивал мошну в ущерб государству и честным людям. В течение нескольких следующих одно за другим пятилетий благосостояние порядочных колонистов систематически подрывалось этими интриганами и мздоимцами. После рапорта господина Ле Брассёра виконт де Суйак подал в отставку, а его преемник, которому суждено было править на Иль-де-Франсе всего два года, постарался возместить колонистам понесенные ими убытки. И в 1789 году, к моменту отъезда кавалера д’Антрекасто, Белый Замок мог смотреть в будущее с некоторой надеждой.
Почти наступила ночь, и госпожа Шамплер встала, чтобы зажечь в канделябре свечи. Кетту тоже вскочил с кресла, но, видя, что старая дама как бы не замечает этого, начал ходить по комнате из угла в угол. Когда госпожа Шамплер села снова, он решился продолжить рассказ:
— Месяц за месяцем я все дальше катился вниз по наклонной плоскости. До того уж дошел, что жил на подачки своих партнеров по картам! Снимал грязную конуру в западном предместье и плелся туда под утро, только чтобы упасть на кровать и заснуть. Тогда-то и познакомился я с одним иностранцем, приехавшим на Иль-де-Франс за какой-то дамой из Пондишери, в которую, как говорили, он был смертельно влюблен. Подобно мне, но совсем по иной причине, он оказался во власти беса игры. Власть эта так была велика, что он вымещал обиду на всех, кому больше везло, чем ему. Не знаю, что там произошло между ним и другим игроком. Уверяли, что не в одной игре было дело, но назавтра пришел он к тому, кто выиграл у него накануне несколько партий и прямо-таки заставил, бранясь и стращая, принять его вызов на незаконный и без свидетелей поединок… Неужто, сударыня, вы ничего об этом не слышали?
— Кое-какие подробности так и остались неясными, вы же знаете это, Кетту… Ло… Ах, да зачем теперь скрывать его имя, не так ли? Граф Локатель был осужден заочно, а после дошли слухи, что он погиб где-то в Африке.
Кетту остановился в двух-трех шагах от госпожи Шамплер.
— Успев улизнуть из дома, где он только что совершил свое гнусное преступление, еще до того, как сбежавшиеся соседи обнаружили исполосованное ударами шпаги тело полкового штаб-лекаря Гуйи, он заявился ко мне, сударыня. Я же, сраженный усталостью и алкоголем, спал мертвым сном. Проснувшись, я тотчас заметил, что кто-то унес мой сюртук и штаны, а вместо них на стуле лежит чужая, вся в пятнах крови одежда. Я обомлел. Еще ничего не зная о происшедшей трагедии, я как-то мгновенно понял, что мое поведение довело меня до беды. Я словно бы враз отрезвел и с ужасающей ясностью осознал,
