Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс

— Если бы здесь был Брюни?..

— Он бы вернулся в строй немедленно, я уверена в этом, несмотря на свой возраст! Но сколько ему теперь было бы, бабушка?

Она слишком поздно заметила, что говорит о деде в прошедшем времени. Госпожа Шамплер, немного помедлив, ответила:

— Семьдесят пять, Доми.

Она вспомнила его последний отъезд. Впереди шагал раб, придерживая лошадь за повод. Она шла рядом с мужем. Никогда их прощанья не были напряженными, чересчур чувствительными, и ни единого разу она не пустила при нем слезу, когда он уходил. В шестьдесят шесть лет он держался вполне молодцом, плечи гордо откинуты, волосы хоть и с проседью, но густые, взгляд ясный. «Спасибо тебе, что пришла…»

Госпожа Шамплер взяла внучку за руку.

— Я искала тебя, Доми, чтобы сделать тебе одно предложение…

Она говорила спокойным голосом, и у Доминики вырвался вздох облегчения.

— Мне, бабушка?

— Не хотела бы ты поселиться в будуаре рядом со мной? Из него можно сделать чудесную комнатку.

— Бабушка, ты не шутишь?

По живости тона госпожа Шамплер угадала во тьме и ее осветившееся лицо, и сияние глаз.

— Тебе это так приятно, малышка?

— Не могу сказать до чего!

Она крепко сжала руку госпожи Шамплер.

— А мама? Ты знаешь, она не очень-то интересуется нами, но любит, чтобы мы были под боком, папа и я.

— Я все устрою. Пока твой отец не приехал, переселяться, конечно, нельзя, но завтра он будет здесь, и я с ним поговорю.

За ужином Кетту объявил, что местный гарнизон пополнят гвардейцы других округов и что на берег спущено еще несколько пушек.

Против обыкновения госпожа Шамплер улеглась в постель сразу же после ужина.

Стеклянная дверь оставалась открытой, и ночной ветер порой валил набок пламя свечей.

— Неразумно это, сударыня, — проворчала Розелия.

Ее замкнутое лицо выражало неодобрение. Добавив сквозь зубы несколько слов, которых ее хозяйка не уловила, она брякнула на ночной столик поднос с дымящейся чашкой померанцевого отвара.

— Чем ты раздражена, Розелия? — спросила госпожа Шамплер.

Пятьдесят лет верной службы давали Розелии право высказываться перед хозяйкой с брюзгливо-любовной искренностью.

— Бывают минуты, когда мне хочется скрыть от вас свои мысли, сударыня.

Госпожа Шамплер улыбнулась.

— А я бы как раз попросила, чтоб ты мне их честно выложила, Розелия. Как на духу!

Захваченная врасплох негритянка застыла на месте рядом с кроватью, потом, вернувшись к ночному столику, насыпала в чашку с настоем сахару и принялась его живо размешивать ложечкой.

— Неразумно это, — опять повторила она, — совсем, совсем неразумно, мадемуазель Фелисите. Негоже так выбиваться из сил, как вы это делаете со вчерашнего дня. Вам не пятнадцать лет. С утра до вечера топчетесь без передыха.

— Да нет же, милая. Пополудни я прилегла.

«И так далеко уходила, так далеко, — подумала госпожа Шамплер, — что, если б ты только знала, ты бы, наверное, восхитилась и позавидовала».

— А вечером прихожу — вы уже в постели, раздетая, волосы прибраны… И накануне тоже сказали: дескать, управлюсь сама. Может, мои услуги вам скоро вовсе не будут нужны?

— Ты мне до самой смерти будешь нужна, Розелия, и ты это знаешь, — возразила госпожа Шамплер, беря чашку, которую ей подала негритянка. — Что бы я делала без тебя?

— Сколько лет мы живем рядом с вами, Неутомимый и я, и всегда видим вас за работой. Но сейчас мы думаем, не пора ли чуточку отдохнуть?

— Да разве я какая-нибудь развалина и голова у меня трясется от старости, а? — спросила с улыбкой госпожа Шамплер.

Ле Брассёр, вернувшись во Францию, прислал ей несколько книжечек, комедии-балеты некоего Поклена, именуемого иначе Мольером, чьи мудрость и остроумие, служившие развлечением для придворных Людовика XIV, приводили ее в восторг. Впадая по временам в настроение тихой веселости и оттого готовая все обращать в шутку, она любила заимствовать у персонажей этих комедий подходящие к случаю реплики. Но Розелия даже и не заметила блеска живой мольеровской речи, и госпожа Шамплер спросила ее:

— Значит, и впрямь я кажусь тебе очень старой?

— Да нет, сударыня, я не то хотела сказать, — отвечала служанка. — Но ведь не дело, чтоб вы, в вашем возрасте, вставали ни свет ни заря три-четыре раза в неделю ради какой-то там переклички да и ложились бы самой последней!

— Сегодня я легла первая.

— Это-то и доказывает, что вы совсем выдохлись, — сказала Розелия, которая, если дело касалось ее хозяйки, за словом в карман не лезла. — Где у ваших детей глаза, как же они не видят, что вы себя изнуряете в работе и треволненьях?

— Тише, Розелия, тише! Ты забываешь, что я люблю заниматься своим поместьем. Вот поразмысли сама и скажи, во что бы я превратилась, отойди я от всех этих дел? Вспомни-ка первые месяцы здесь. И после, это тянулось годами, мы ни единой недели не спали спокойно. Чуть раздастся какой-нибудь шум — мы уже на ногах, что называется, в боевой готовности отразить налет беглых. И каждый день приходилось, помимо работы, следить за рабами — за теми, что были в поместье еще до нас, — как бы они не стакнулись с беглыми! А когда лейтенант ушел в плаванье в первый раз? Разве не спали мы наверху, поставив рядом с собой колыбель и прислонив ружье к креслу, чтобы ружье было ночью у нас под рукой? Неутомимый, правда, всегда спал на первом… Ты понимаешь, Розелия, не могу я пока отказаться от дела всей своей жизни. Пока не могу. И потом, когда лейтенант вернется домой и увидит, что я бездельничаю… Нет, Розелия, нет, немыслимо это! К тому же я еще чувствую, что полна мужества, а физическая усталость —