Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мы тут говорили о Сен-Мало, — сообщал лейтенант.
Либо пускалась в какие-то объяснения Фелисите:
— Я рассказывала лейтенанту…
И у нее блестели глаза, пылали горячим румянцем щеки.
Брюни Шамплер говорил о своем отце, который был в Сен-Мало мировым судьей, о матери и многочисленных братьях и сестрах. Вспоминал свое детство, когда так любил он карабкаться на прибрежные скалы. Фелисите молча слушала, исподволь привыкая к нему, приучаясь не принимать его более за нахального самозванца. Ей льстило, что она может быть интересна такому мужчине, как он. В дальнейшем Фелисите была вынуждена признать, что он действовал очень умно и напрасно времени не терял. Но тогда, когда они вместе сидели под лампой, ей даже в голову не приходило, что лейтенант ухаживает за ней, и не без успеха.
Вскоре, однако, Брюни Шамплер вернулся к прежнему образу жизни. Являлся домой на заре. А бывало и так, что, проспав целый день, уходил, никому не сказавшись.
Неутомимый, с недавних пор как будто пришитый к Розелии, говорил сокрушенно, что ничего тут не понимает. Лейтенант всегда любил выпить водочки и перекинуться в карты, однако же не терял чувства меры!
И вдруг все снова вошло в свою колею. Как-то вечером он заглянул в гостиную к Фелисите, где она в одиночестве поджидала отца. Приход лейтенанта ее не смутил и не удивил. Ей ведь казалось, что между ними все просто. Он сел на диван напротив нее. Высокий, красивый… В тот день она впервые заметила, какое он излучает сияние. Он не носил парика, его черные волосы ярко блестели. У него был чувственный рот, но от улыбки жесткость его горящего взгляда слегка приглушалась, смягчалась, и на этом мужском лице возникало детское выражение. Когда много лет спустя то же самое выражение вдруг озаряло лицо лейтенанта, Фелисите уже твердо знала, что лишь сознающие свою силу мужчины могут так по-мальчишески, от души улыбаться.
Они почти и не говорили в течение этого часа, разве что обменялись несколькими незначительными словами, — Фелисите вышивала, а лейтенант рассеянно перелистывал перевод «Илиады». Он закурил свою трубку и, полузакрыв глаза, погрузился в задумчивость.
Над городом поднималась и уже плавала ночь, но солнечные лучи кое-где цеплялись за горные пики. Тарахтели невдалеке экипажи, иногда слышался приближающийся галоп верхового. Раздавался стук лошадиных подков о булыжную мостовую, и Фелисите мысленно уносилась вослед одинокому всаднику.
Она в ранней юности научилась ездить верхом, что вовсе не одобрял высший свет Порт-Луи, и с величайшей радостью сопровождала отца, когда он объезжал на лошади реку Латаний или должен был побывать в Соломенном.
Тем временем комнату затопил полумрак, и Фелисите направилась было в столовую, но разгадавший ее намерение лейтенант произнес:
— Не просите зажечь лампы. Это лучшее время суток.
Ничего не ответив, она подошла к окну. Проклюнулось несколько звездочек, и от ближайших кустов душно запахло розами. У нее за спиной лейтенант постукивал о подошву головкой своей курительной трубки. Фелисите обернулась, приблизилась и хотела сесть на диван. Как вдруг лейтенант вскочил.
— Черт побери! Не могли вы остаться на расстоянии, у окна? Вы требуете от людей невозможного, вот что!
Он выбежал из гостиной, повергнув Фелисите в изумление, и весь вечер душа у нее была не на месте. И долго потом вертелась она в постели, стараясь уснуть. На заре ее разбудили его шаги. Походка была не такой уверенной, как обычно, и истекло немало минут, пока ключ очутился в замочной скважине.
Ей показалось также, что лейтенант в темноте натыкался на мебель и что-то бурчал про себя. Наконец наступила полная тишина.
Дом ожил, когда уже солнце сияло вовсю. Во дворе и на кухне туда и сюда сновали рабы. В столовой слышалось звяканье серебра, там расставляли приборы к первому завтраку, а в спальне Розелия изо всех сил взбивала матрасы. Однако из комнаты лейтенанта не доносилось ни звука. Частенько случалось ему крепко спать по утрам, и никого это не волновало, но сегодня Фелисите не могла себе объяснить своего беспокойства. Вскоре ей показалось, что надо, даже необходимо открыть дверь, мимо которой она ходила на цыпочках, да, открыть — и войти в его комнату. С каждым часом ее охватывало все большее изнеможение. Как только отец отправился в док, а Розелия вышла во двор, Фелисите принялась ходить по гостиной из угла в угол. Сердце ее колотилось. Перебирая потом все подробности этого утра, она так и не вспомнила той минуты, когда приблизилась к двери и распахнула ее. Зато не забыла сцену, представшую ее взору, и исходивший от этой сцены странный соблазн.
Неописуемый беспорядок царил в комнате: одежда валялась на стульях, грязные сапоги — на столе, а поперек кровати, как он, видимо, ночью шлепнулся на нее с размаху, так и спал тяжелым сном лейтенант. Фелисите не могла себе дать отчет, почему она вдруг оказалась во власти замешанного на ужасе наслаждения. Когда она, вынув из бельевого шкафа чистую простыню, осторожным, легким движением накрыла ею лежащего, как бревно, лейтенанта, руки ее дрожали. Уже уходя, она чуть замешкалась на пороге, и тогда-то он неожиданно зашевелился и яростно крикнул:
— Ну же, входите, входите, вам же небось приятно полюбоваться творением своих рук!
Она живо скрылась за дверью, однако успела услышать, как лейтенант проворчал:
— Дубина!..
Фелисите разрыдалась от гнева и унижения. Позднее она поняла, что это хлесткое слово он относил не к ней, а к самому себе.
Через час она приняла решение по совету отца уехать к супругам Арну в «Грейпфруты». Эрве Арну и Жан-Франсуа Эрри прибыли на Иль-де-Франс на одном корабле, когда на острове губернаторствовал господин де Мопен, предшественник Маэ де ла Бурдонне. Эрве Арну, получив концессию, обосновался в «Грейпфрутах». Он был из тех первых немногочисленных колонистов, кто сразу же по достоинству оценил идеи и цели де ла Бурдонне
