Разные годы - Оскар Курганов

— Пойдем дальше, там наш товарищ, — тихо, даже еле слышно сказал Дудка.

И мгновенно был включен пневматический молоток — будто все ждали этого слова.

Соорудили «костер», подобие сруба, попробовали укрепить проход. Но мощные бревна и стойки были сразу же смяты, исковерканы.

— Еще один костер, — сказал Дудка и начал подтаскивать крепь.

Но и второй «костер» был смят, раздавлен.

— Еще один костер, — повторил Дудка.

И только третий «костер», более крепкий, только новые стойки дали им возможность двигаться дальше, к восьмому уступу. В этот-то момент Дудка услышал стук.

Восемь ударов по крепи. Да, нет никакого сомнения, это сигнал. Восемь ударов — восьмой уступ.

Дудка сообщил наверх:

— Слышу сигнал — восемь ударов. Пробиваемся в восьмой уступ.

Онуфриенко и Рудоман, сменяя друг друга, прошли полметра. Потом наступила очередь Петухова, Малыша, Зелененко, Чернова, Клименко, Селихова… И опять — Степан Онуфриенко. Ему-то первому и удалось протянуть руку Малине.

— Вот кого обнимай — Марка Савельевича, — сказал Онуфриенко, когда Малина начал его благодарить.

Но совершенно неожиданно, будто подталкиваемый какой-то страшной силой, Александр Малина побежал.

Он перепрыгивал через стойки, бежал по новым креплениям, от уступа к уступу, с привычной сноровкой.

— Слушайте все! — крикнул Дудка. — Малина побежал вниз… Воды не давать… Все работы прекратить.

— А нам осталось три метра, — сообщил Влахов с верхнего штрека.

— Всем на-гора́, — передал Иван Левченко, — поздравляю с победой и спасением наших товарищей.

А Малина уже попал к врачам — они понесли его к грузовой вагонетке и бережно подняли на поверхность земли. «Теперь можно глоток воды», — врач протянул ему флягу. Потом Александр Захарович увидел Нилу Петровну, детей, родных. Все его обнимали, о чем-то спрашивали. И только в санитарной машине, которая везла его в больницу, он вспомнил, что не успел обнять и поблагодарить Марка Савельевича, да и всех, кто пробивался и спас его.

— Очень яркое солнце, — сказал он.

И закрыл глаза — тяжело было смотреть на свет.

Вот мы и побывали с вами у всех героев этой истории. Может быть, я что-то упустил, кого-то не помянул, о каких-то деталях или событиях рассказал не с той полнотой, на которую рассчитывали мои собеседники и друзья. Надеюсь, что они простят меня. Но мне кажется, что я восстановил со всеми подробностями все существенное, главное и значительное, происшедшее в те памятные и напряженные три дня.

В то короткое время, когда два человека находились в смертельной опасности под землей, а двадцать шесть человек, рискуя жизнью, пробивались к ним, проявились характеры и душевные качества многих людей — и хороших, и дурных.

Кто бы мог подумать, что Шурепа и Малина обнаружат такие чудеса стойкости, самообладания, выдержки и внутренней собранности. Все знали, что они — опытные и трудолюбивые забойщики, но их поведение под землей, их безмерный поединок со стихией открыл в них то, что раньше не замечалось. Кто бы мог подумать, что не только Дудка, но и Рудоман, и братья Онуфриенко, и Влахов, и Лавриченко, и Петухов, да и все спасавшие Шурепу и Малину еще больше прославят своим подвигом мужественное племя шахтеров. Не под влиянием минутного порыва, не в атмосфере аффекта, не при мгновенной вспышке всеобщего подъема, а вполне спокойно, обдуманно, сознательно — вернем этому слову его прекрасный смысл — начали люди свой героический путь под землей и завершили его победой.

Нет, не забыли они ни своих любимых и родных, не забыли ни жен, ни детей, ни всех радостей, которые приносит людям жизнь. Но они как бы отстранились от всех этих радостей и хоть порой по пятам за ними ползла сама невидимая смерть, но люди неумолимо шли к своей добровольно избранной и опасной цели. Мало того — это считалось само собой разумеющейся и единственно возможной нормой поведения.

Впрочем, беда, говорят, не только открывает добрые сердца, но и запирает черствые души. Давняя мудрость не ошиблась: в те дни были и такие люди — черствые, равнодушные, мелкие. Поминают их теперь с осуждением, приговаривают, что явление это редкое, исключительное. И все же я не решаюсь о нем умолчать.

Было это в начале третьего дня, и никто еще не мог ни предвидеть, ни предсказать, что принесет он спасателям Марка Савельевича, как переживет его Александр Малина. На маленьком шахтном дворике все устали от волнений, ожиданий, тревог. Люди сидели на скамейках, на земле или стояли, прислонившись к пропитанному угольной пылью домику нарядной.

Нила Петровна вошла в маленькую комнату, где стояли телефоны и откуда поддерживалась связь с Марком Савельевичем. В комнате бодрствовал только начальник шахты. Он держал у покрасневшего уже уха телефонную трубку и что-то слушал. У Нилы Петровны появилась какая-то надежда, и, по-видимому, она сразу же отразилась на ее лице. Но Левченко молча положил трубку и, стараясь не встречаться взглядом с Нилой Петровной, начал что-то чертить на большом листе бумаги. А Нила Петровна следила за каждым движением начальника шахты, пытаясь по ним определить, что происходит в шахте, под землей.

Вот Левченко потер левый глаз, может быть, он прячет слезу? Вот он сжал руками виски — что это означает? Может быть, там что-то случилось? Или уже нет никаких надежд? Нила Петровна считала каждую минуту, каждый час. Шел пятидесятый час. Пятьдесят часов без воды и пищи. Выдержит ли Саша? Она вспоминала все случаи его нетерпеливого поторапливания: «Скоро ли обед?» Если обед задерживался, то он шутливо кричал ей из комнаты: «Голодная смерть уже приближается». А тогда еще маленькая Таня допытывалась у отца: «Что такое голодная смерть?»

Теперь все эти обычные житейские картины возникали в памяти Нилы Петровны, от них ей становилось еще тяжелее на душе, комок в горле снова начинал ее душить. Теперь не шуточная, а настоящая голодная смерть подступила к Саше. Да и жив ли он? Ведь прошло уже пятьдесят часов. Нет, пятьдесят часов и две минуты. Она почти физически ощущала движение часовой стрелки, будто каждый толчок ее отзывался у нее в сердце.

Левченко не переставал что-то чертить, а Нила Петровна все старалась издали разглядеть, каким срочным и важным чертежом занят начальник шахты. У нее возникли самые различные догадки: будут пробиваться другим путем, у Марка Савельевича какая-то неудача, — вот и карандаш сломался, и начальник шахты отбросил его — должно быть, волнуется. Но Левченко нашел в ящике стола новый карандаш и снова принялся чертить. Он вздрогнул от телефонного звонка, поднял трубку и начал произносить какие-то отрывистые фразы: «Да, да… Нет, не было…-Так лучше… Через десять минут».

Нила Петровна не могла уже сдерживать себя, и она подошла к столу. Какая-то сила тянула ее к тому листу бумаги, на котором что-то вычерчивал Левченко.

Нила Петровна взглянула на этот лист и замерла от удивления: то мелко, то крупно, то каллиграфически аккуратно, то размашисто начальник шахты писал одну и ту же цифру: «50». Это была обычная механическая запись, но она выражала ту самую мысль, которая не давала покоя и Ниле Петровне.

Пятьдесят часов под землей.

— Что там, плохо, Иван Ефимович? — спросила Нила Петровна.

— Все идет нормально, пробиваются. Осталось два уступа.

— Но жив ли он? Пятьдесят часов…

Начальник шахты ответил не сразу, и эта секундная пауза показалась ей бесконечно долгой.

— Надеемся, что жив, — коротко, как всегда, ответил Левченко.

Нила Петровна понимала, что ни говорить, ни расспрашивать больше ни о чем нельзя. Лишние слова — лишние боли. Надо сидеть и молчать. Молчать и ждать.

И в этой наступившей тишине Нила Петровна услышала чей-то голос за тонкой перегородкой. Речь шла там об Анатолии Шурепе: как ему оплачивать за те семнадцать часов, которые он просидел под землей?

— Ну хорошо, — говорил спокойный и рассудительный голос, — допустим, что мы начислим три смены. Хоть семнадцать часов — это не три смены, а две смены и пять часов. Один час не дотянул. Ну допустим. И что же? Какие это смены, если Шурепа уголь не добывал, а сидел в закутке. Мы ему начислим по среднему, а потом придет к нам ревизия и запишет в акте упущение…

— Тогда начисляйте за простой, — советовал другой голос.

— Ни в коем случае. Вот, скажем, выйдет Малина, если он жив, конечно… Выйдет на-гора́, и ему за пятьдесят с лишним часов простоя начислю. Никакой ревизор это не утвердит.

— Ну а по среднему? — спрашивал другой голос.

— По среднему? Не выйдет. Не могу. Получится перерасход фонда заработной платы…

И в это мгновение вскочил начальник шахты. Он был страшен в своем гневе, толкнул ногой дверь и крикнул:

— Вон отсюда!

Те двое выскочили из соседней комнаты, и Нила Петровна, взглянув в окно, узнала их. Не раз приходилось с ними встречаться и на шахте, и в поселке, и в клубе. Как же они теперь будут смотреть людям в глаза? Но они прошли по двору своей обычной неторопливой походкой, преисполненные важности и спеси.