Разные годы - Оскар Курганов

— Что же вы предлагаете?

— Если мы будем пробивать узкий проход, вроде этой норы, и работать пятнадцать минут, а сорок пять минут отдыхать, то можно проходить метр в час или шесть метров в смену.

— Почему только пятнадцать минут?

— Если рубить с бо́льшим напряжением, ни секунды не отдыхать, не курить, бить и бить, то больше пятнадцати минут человек выдержать не может, — сказал Марк Савельевич.

— Так, разумно. Потом?

— Мы проверили — за пятнадцать минут Рудоман прошел четверть метра. Теперь пусть сорок пять минут отдыхает. Его сменит Степан или Григорий Онуфриенко, а за ним — по очереди, скажем, Малыш, Селихов…

— Ширина прохода?

— Один метр, — ответил издали Рудоман.

— А высота?

— Один метр шестьдесят сантиметров.

— А вы уверены, что сможете выдержать такое напряжение?

— Три дня — сможем, — ответил Рудоман.

— Может быть, спустить новых забойщиков — там многие просятся сюда, даже с других участков.

— Нет, — ответил Марк Савельевич, — я бы и этих отправил отдыхать. Здесь останется только четверо… Через шесть часов пусть придет новая смена, чтобы в каждом часе работать только пятнадцать минут. Но надо отбирать таких забойщиков, которые способны за те пятнадцать минут делать больше, чем за час в обычных условиях…

И началась невиданная даже в этих местах подземная эпопея. Каждые пятнадцать минут менялись забойщики, каждые шесть часов менялись бригады, каждый час измерялся путь, пройденный к лаве.

Только один человек не покидал свой пост — Марк Савельевич Дудка. Он не уходил отдыхать, делил со своими друзьями забойщиками все тяготы и опасности. Мало того — в наиболее трудные минуты он сам брался за пневматический молоток. Не потому, что забойщики уставали — об усталости тогда не было и речи.

Повторяем: новый узкий проход в лаве крутого падения четвертого участка представлял собой не прямую линию, а зигзаг — шесть метров вверх и два метра к углу старого уступа, к старому «закутку», где могли сидеть Шурепа и Малина. И эти-то два метра были самыми трудными и опасными. Ведь группа Марка Савельевича вторгалась в зону обвала, прикасалась к тем громадным массам породы, которые всё смели на своем пути и теперь, казалось, только задержались. Только тронь — и все поплывет, порушится, все начнется с новой силой. Что станет с теми, кто пробивался по новой подземной тропе? Они, конечно, крепят каждый пройденный сантиметр, действуют по всем правилам горного дела. Но разве стихия признаёт какие-то правила? Разве пласты породы станут считаться с замыслами людей?

И вот к самому «закутку» обычно пробивались Марк Савельевич и Степан Онуфриенко. Бывают моменты, когда командиру надо быть только впереди.

Этот чапаевский девиз Дудка помнил всю жизнь. И в старый «закуток», где по пятам людей ползла и пряталась сама неумолимая смерть, последние сантиметры к уступу проходил Марк Савельевич или Степан Онуфриенко. Они едва умещались вдвоем в узком проходе, в выдолбленной норе, но шли рядом.

Каждые полчаса по телефону сверху задавали один и тот же вопрос:

— Сколько прошли?

— Полметра, — отвечал Дудка.

График выдерживался с железной настойчивостью. Так были пройдены — первый уступ, второй… И когда вступили в зону третьего уступа, то ли Рудоман, то ли Малыш услышал какой-то стук. Не сигнал ли это? Пробились еще на полметра и снова прислушались. Какой-то далекий, едва слышимый удар, будто сама земля звала отважных людей, подбадривала в их подвижническом пути. «Стучит, как далекий дятел», — сказал Онуфриенко.

— Но под землей нет никаких дятлов, — усмехается теперь Дудка, — я понял, что это человек. На душе стало легко — стало быть, кто-то из них жив. Поверьте, последние три метра в третий уступ мы проходили не три часа, а два. Ну, может быть, с минутами.

Так через семнадцать часов был найден и спасен Анатолий Григорьевич Шурепа.

От него забойщики узнали обо всем, что произошло в лаве в момент обвала.

— Где может быть Малина? — спрашивали Шурепу и под землей и на поверхности — в своеобразном спасательном штабе, где были и Шалимов, и Левченко, и Харченко.

— Думаю, что в восьмом или девятом уступе, — я ему кричал: «Беги наверх!» — но он не ответил. Или я не расслышал. Треск и шум был порядочный…

Восьмой или девятый уступ — шутка ли, почти еще пятьдесят метров, а может быть, и больше. И все же первая победа окрыляла людей, убедила их, что путь, избранный ими, правилен. Правда, чуть-чуть быстрее начал подвигаться по верхнему штреку и Влахов со своей бригадой. Но у них впереди еще было двадцать четыре метра завала. И снова все надежды обратились на группу Марка Савельевича Дудки.

Шалимов спросил Дудку по телефону: не хочет ли он отдохнуть. Забойщики-то сменяются, поднимаются на поверхность, а Марк Савельевич?

— Я уже думал об этом, — ответил Дудка, — но, пожалуй, это неразумно. Здесь каждую минуту или даже секунду может что-нибудь случиться. А передать другому, что я здесь увидел, понял, узнал о характере лавы, вряд ли смогу… Придется терпеть, Константин Васильевич.

Харченко предложил:

— Может быть, прислать фронтовые?

— Не надо, — ответил Дудка, — я даже с этим потерплю… Только помните — я отказался, за это двойная порция на фронте полагалась.

Он любил шутить в любой обстановке.

К исходу первых суток они пробились к четвертому уступу. Там было все разворочено, как после тайфуна или смерча.

— Нет, здесь Малины не может быть.

— А под обломками?

— Нет, он жив, я уверен, — ответил Дудка в телефонную трубку.

Эта фраза Марка Савельевича мгновенно передалась во двор, где сидели или стояли тысячи людей — жители горняцких поселков. Это было и их бедой, хоть речь шла только об одном забойщике — Александре Малине.

Но в каждой шахтерской семье его уже называли Сашей, знали все детали его жизни, как и Нила Петровна, ждали добрых вестей от Марка Савельевича или Влахова. Вот почему слова уверенности Дудки были тем успокоительным бальзамом, в котором все нуждались: и шахтеры, и их жены, и знакомые, и незнакомые Малины. Ведь через день-два и их мужьям, сыновьям или отцам придется идти добывать уголь. И трагическая гибель одного не только отзовется болью, состраданием, участием, но и внесет тревогу в шахтерские семьи. И не скоро эта тревога рассеется — это знали все.

Знал это и Марк Савельевич. Вот почему он обдумывал каждое слово, которое передавал наверх. Была ли у него в самом деле такая уверенность, что Малина жив? Нет, ее не было. Что ж — он обманывал себя и других.

— Только других, — говорит теперь Дудка, — и не жалею об этом. Ведь всем было тяжело — и нам и им, наверху.

Самым трудным оказался шестой уступ — к нему пробивались три смены, восемнадцать часов. Это был центр всей катастрофы, если только у подземной катастрофы есть какой-то центр. Здесь все еще было в движении: порода, уголь, стойки — все смешалось. У всех забойщиков было такое впечатление, что они приблизились к опасному участку. Двигались медленно, лучше крепили пройденный путь. Стояли подальше друг от друга. Если погибнет один, он не потянет за собой другого, третьего… И опять — впереди Дудка.

— Марк Савельевич, не ходите, дайте я попробую, — кричал Рудоман, — я ведь обещал Марье Ивановне…

Дудка полз, не слушая, проверяя каждый сантиметр, ощупывая каждый камень, каждую стойку. Он хорошо знал свою жену, Марью Ивановну. Она его поймет в любых случаях.

И в этот же вечер вторых суток, может быть в тот же час, на шахтном дворе, у нарядной, появилась высокая и молчаливая женщина. Это была Марья Ивановна Дудка. Она пришла сюда впервые, хоть и знала, что ее муж вторые сутки пробивается к Малине и подвергается самой большой опасности.

Все перед ней расступились. Она прошла к нарядной, спросила, не нужно ли чего Марку Савельевичу, постояла молча и так же молча ушла. Она была дочерью и женой шахтера, и этим все сказано: в горняцкой жизни все бывает — и много радостей и немало печалей, много почета и немало тревог.

А в это время Дудка и его группа забойщиков прошли шестой уступ и начали пробиваться к седьмому. И здесь впервые забойщик остановился в какой-то нерешительности. «Весь уголь дышит», — сказал он, и эта фраза была услышана всеми забойщиками, ждавшими своей очереди.

Дудка продвинулся, все кругом осмотрел, сказал: «Трудный кусок». Все молчали. Что же дальше? Идти или не идти? Пробиваться или вернуться назад, ждать, пока все кругом успокоится, приобретет более устойчивый характер? Все ждали, что скажет Марк Савельевич. А он молчал и думал. Он знал всех их, знал их жен, детей, родных. Что он им скажет, если что-нибудь случится? Он вспомнил свою фронтовую жизнь, когда командир посылал его на самые опасные дела. Но то была война. А теперь? Разве не ведут они борьбу за спасение своего же брата шахтера? Они не могут ни дрогнуть, ни отступить.