Полный НяпиZдинг - Макс Фрай

На краю Ужуписа, в Тибетском сквере стоит оранжевая будка для книг, так называемая «свободная библиотека», кто-то приносит туда книги, кто-то забирает; я обычно приношу всякое объективно хорошее, но мне не особо нужное. Вот и сегодня, буквально только что.

Выкладываю книги из сумки, мимо проходит пара поздне-средних лет, разговаривают по-русски. Дама объясняет своему спутнику: раньше здесь, в Ужуписе жила богема, а теперь все выкупила бездуховная буржуазия, и вот, сам видишь…

Драматическая пауза, наконец дама заканчивает скорбным шепотом:

— КНИГИ ВЫБРАСЫВАЮТ!

Да, детка, да, детка, да!

Слышу, как девочка спрашивает: «А что такое копрофильское порно?»

И мальчик отвечает: «Это про любовь».

Сметут нас с лица земли

Только что по бульвару Вокечю прошла компания мальчишек-подростков, с виду старшие школьники, прикиды по меркам моего поколения вполне панковские, а так-то наверное нормальный подростковый кэжуал. Волокли с собой переносной магнитофон; в прошлом году на эти бандуры была мода, наверное, еще не прошла. Из девайса хреначила симфония Моцарта, какая по счету, не помню, в этом кластере у меня вечный бардак.

Дети торжествующе поглядывали на нас, скучных филистеров в плеерах, с высоты своей немеряной крутизны.

Ладно, пусть сметают, ежели так.

Со Стебукласом

От погоды, такой распрекрасной, у меня ощущение, что власть в городе нынче бесповоротно моя. Плюс два и храбрый снег-камикадзе, практически не имеющий шансов успеть долететь до земли, не растаяв. Именно так я и представляю себе идеальную рождественскую погоду, лютый, лютый декабрь.

Все собутыльники поразъехались, кто куда, а пить глинтвейн на рождественской ярмарке — мой гражданский долг. Я его уже не хочу, натурально не лезет, но надо. Кто, если не я.

Поэтому сегодня бухали со Стебукласом. В смысле, с плиткой с надписью «STEBUKLAS»[14], которую сделал когда-то художник Гитис, чтобы все желающие могли добыть себе чудо, встав на плитку и покрутившись на ней сколько-нибудь раз.

Так вот, сперва Стебуклас работал, в смысле, на нем как раз крутилась, загадав желание, пухленькая блондинка средних лет, после нее такая же пухленькая брюнетка, таких же средних, а потом еще сопровождавший их дяденька. Дяденька крутиться стеснялся, громко отвешивал простодушно грубоватые шутки, но очень хотел загадать желание, поэтому все-таки встал на плитку и покрутился, как надо, храбрый дяденька, молодец, все бы так.

Потом компания любителей волшебства ушла, и мы со Стебукласом наконец-то выпили, ему досталась добрая половина моего глинтвейна. Но сперва мы, конечно, хором сказали тост: «Больше чудес в нашем чертовом городе!» Так что теперь все, будет нам больше чудес. Апелляции не принимаются, некоторые поступки необратимы, иногда (изредка) это к лучшему.

Потом Стебуклас пошел на работу, его уже ждали желающие вертеться три раза вокруг своей оси, а я домой, где меня тоже ждали, но не чтобы вертеться за желание, а просто так.

Солнцеворот

Время от весеннего равноденствия до летнего солнцеворота отличается от прочих периодов тем, что в воздухе разлито торжество жизни и обещание легкого дармового бессмертия; ясно, что лживое, но укрепляющие дух витамины из него добываются все равно.

А все остальное время ни хрена нигде не разлито, и это счастливое ощущение торжества жизни и легкого, естественного, по праву рождения положенного нам всем бессмертия приходится вырабатывать самостоятельно. Кто не умеет, сам дурак.

Ворота моего внутреннего завода уже отпирает внутренний сторож. Он хмур, сосредоточен и ситуативно трезв. Щас подтянутся работяги, и начнется смена. Сторож этому даже рад — соскучился без шума станков.

Спрашивают: «Это ваш город?»

Отвечаю: «Это я — его».

И ведь правда так. Вот ведь угораздило вляпаться в отношения.

Художница С. говорит: «Город тебя переделал. У тебя теперь глаза светятся, и смотришь, как птица: зырк, зырк, то ли клюнешь вот-вот, то ли так улетишь».

Не клюну, конечно. Так улечу.

Уже, собственно.

Во дворах Старого города все чаще звучит русская речь — неведомо зачем, у меня нет потребности все понимать, скорее наоборот. Но приходится понимать, что одна женщина пожарила рыбу, и вторая женщина пожарила рыбу, а третья сейчас посидит-посидит, да и пойдет, пожарит. Рыбу — что ж еще? Но увы, не для меня.

Черт бы с ней, с рыбой; если совсем невмоготу станет, буду бродить по чужим карнизам, как соседский кот Жук, властелин нашей дворовой помойки, черный, как мои помыслы о чужой еде. Отсутствие жареной рыбы вполне можно пережить, и вообще нет ничего такого, с чем не справился бы человек, но ветер этот сентябрьский тянет из меня жилы, плетет из них макраме, развешивает по деревьям — не-вы-но-си-мо! Невыносимо сладко, я имею в виду. Так сладко, что впору бы умереть, но я не умру, пока этот город ежедневно требует меня для своих утех. Ему нравится, как я попираю стопами булыжники, а мне нравится, что ему нравится, а ему, ясен пень, нравится все, что нравится мне — до-о-обрый господин, ласковый и заботливый, совсем как я.

Нашла коса на камень.

Нынче я — любимый сон князя Гедиминаса. Когда ему надоест, придется, конечно, искать другое место для жизни. Но не раньше. И не по собственной воле. Такого у меня еще никогда не было — ни с городами, ни, тем более, с людьми.

Страшное кино

Самым страшным фильмом в моей жизни стал мультфильм. Мультфильм назывался «Мойдодыр». Я до сих пор помню ужас, охвативший меня в процессе просмотра: оказывается простой, понятный и безопасный мир домашних вещей в любой момент может восстать против тебя и заставить лишний раз умываться. Например. А может и чего похуже. Никому нельзя доверять!

Мне было тогда около трех лет. Родителей насмешил мой страх перед «Мойдодыром», и они меня еще долго жестоко троллили, громко цитируя вслух оригинальное стихотворение Чуковского. И сладкими голосами звали меня к телевизору, когда там в очередной раз показывали зловещий мультфильм. Им нравилось слушать мой отчаянный вой.

С другой стороны, дети должны приносить родителям радость. Хорошо, что мне хотя бы однажды точно удалось ее принести.

Вторым самым страшным фильмом в моей