Полный НяпиZдинг - Макс Фрай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С милиционерами (и братьями их полицейскими) такая странная штука: с одной стороны, мы все знаем, что это за стремный народ. А с другой, помним, зачем они, по идее, существуют в природе. В идеале, согласно первоначальному замыслу, милиционеры должны защищать нас от зла.
Я — носитель в некотором роде уникального опыта. Меня вырастили в семье советских оккупантов, с величайшим удовольствием оккупировавших в свое время город Берлин и полагавших (совершенно справедливо) эту оккупацию лучшим и счастливейшим периодом своей жизни. Вокруг жили такие же счастливые оккупанты, пожилые гэдээровские бюргеры с цветами в садах и монгольские послы из монгольского же посольства. Ну и само посольство находилось буквально в половине квартала от нас. У входа в посольство стояла полицейская будка. В будке всегда дежурил дядя-полицай.
Ну то есть ясно, что полицаи были разные, в соответствии с графиком дежурств. Но нам (детям) казалось (видимо, из-за формы), что это был один и тот же дядя-полицай. Наш ангел-хранитель, идеальный взрослый, он был лучше всех. Со всеми неприятностями можно было идти к дяде-полицаю. Он натурально умел чинить поломавшиеся игрушечные машинки, приделывать оторвавшиеся ручки к портфелям, отгонять от мелких нас распоясавшихся старшеклассников и исцелять разбитые коленки одним прикосновением полицайской руки. Ну ладно, не одним. Несколькими прикосновениями. В полицейской будке всегда хранился пластырь, которого, кстати, не было в аптечках наших родителей, сурово орудовавших зеленкой, йодом и в некоторых особо тяжелых случаях бинтами. Думаю, наши родители просто не были приучены к такому буржуйскому баловству. Поэтому с разбитой коленкой следовало идти к дяде-полицаю: он гуманно заклеивал наши раны пластырем и закрывал вопрос.
Ясно, что в трудные минуты я вспоминаю дядю-полицая с печалью — эх, где же ты? В нетрудные минуты я тоже его вспоминаю — с благодарностью за свою причастность к идеальному миру, где нас идеально защищал от наших нестрашных детских бед идеальный, можно сказать, платоновский милиционер. Вернее, полицейский. Но все равно.
Вероятно, — подсказывает мой несуществующий психоаналитик (ростом до неба, с клыками в неуставных местах) — именно из этого идиллического воспоминания родилась в свое время полиция города Вильнюса, защищающая население от дурных снов (а сны от дурного населения). Ну и всех остальных от примерно всего.
Самое невыносимое при коммуникации с людьми (не какими попало, а замечательными, зачем с другими-то дело иметь) — явственно видеть на них отметины ада, черные дыры, куда уходят все силы, не менее явственно видеть стены, в которые они уперлись лбом и бодро маршируют на месте, не менее явственно — чудовищ, которые их пожирают, всю вот эту красоту, которая проступает порой просто во взгляде, осанке, повороте головы, или в одной-единственной вполне безобидной фразе, вслух или по переписке, неважно, все это может проявиться в любой момент. Не выдумывать, а видеть, это разные вещи, перепутать невозможно, увы.
Самое невыносимое — видеть это и оставлять, как есть, потому что я с этим не справлюсь, уже вот прямо сейчас не справляюсь, все это не моего ума дело, хотя моя (очень моя) печаль, с которой надо жить дальше, ну а как еще. Я нам тут не Господь Бог (уж точно не в большей степени Он, чем каждый сам себе). Отдавать себе в этом отчет, будучи при этом деятельной натурой, крайне мучительно. Но других вариантов нет.
Зато конечно бывают удивительные бонусы: зная кого-то много лет, лично или даже только по текстам, видеть, как в человеке закрываются эти адовы дыры, рушатся стены, с визгом разбегаются невидимые хищные чудовища, как их становится меньше и меньше, а то и вовсе не остается (по крайней мере, из видных мне). И понимать, что человек справился сам. Ну или с чьей-то помощью, но какая разница, справился все равно. Красивей этого зрелища постепенной победы духа над адской трясиной небытия я вообще ничего не знаю. Стоит терпеть этот ваш душный кинотеатр сансары, если в нем иногда показывают вот такое кино.
Сказки Оленого брата
В детстве у меня (конечно же) были сказки Андерсена; кстати, не желтый двухтомник, как у всех, а книжка в обложке с изображением ночного города, черные крыши на фоне темно-синего неба; кажется, на одной крыше сидели Пастушка и Трубочист, но точно не помню, мне давно на глаза эта книга не попадалась. Впрочем, речь не о том.
Из всех сказок больше всего меня впечатлил цикл про Оле Лукойе, потому что в детстве у многих такие… непростые отношения со сновидениями. Правда, приключения мальчика Яльмара казались мне скучноватыми, но это было совершенно неважно, возможность узнать, как это у других, сама по себе бесценна. Но по-настоящему меня потряс не сам Оле, а его брат под черным зонтом. И даже не сам по себе брат, а то, что Смерть рассказывает сказки тем, кого уносит с собой.
(Рассуждения про страшные сказки для детей с плохими отметками и веселые для детей с хорошими меня тогда, кстати, совершенно не впечатлили, это был такой типичный случай взрослого вранья, на которое не следует обращать внимания, взрослые всегда врут про послушание, хорошие отметки, и что им там еще от нас надо; в книгах тоже врут, эти места надо пропускать.)
В общем, страшные они там или веселые, эти сказки для мертвых двоечников и отличников, мне было плевать. Но сам факт: Смерть рассказывает сказки тем, кого уносит! Господи боже, вот бы их когда-нибудь почитать, оставаясь при этом в живых! Мне много лет этого хотелось, может быть, больше всего на свете, а может быть, и не больше, а только почти, сейчас трудно точно определить. Даже когда стало понятно, что Андерсен — просто сказочник, а сказочники все выдумывают, все равно хотелось. Потому что — ну ясно же, что все остальное он, может быть, выдумал, а про Смерть, рассказывающую сказки, откуда-то узнал.
Прочитать книгу сказок брата Оле Лукойе мне, конечно, не удалось — откуда ее было взять? Но в некоторых особо важных вопросах слова «нет» для меня не существует. Поэтому я уже много лет эти сказки пишу.
Скромное обаяние бездуховной бэ
