Магнетрон - Георгий Бабат

В одном открылась форточка, свет в другом погас.

По Неве скользил на своем собственном сияющем отражении маленький пароходик. Цветные фонарики мигали на палубе и в воде.

Если б человеку был дан дар предвидения, Веснин ни за что не уехал бы сегодня, не повидавшись с Мочаловым. То, что он не подчинился в тот вечер своему страстному желанию поговорить с Александром Васильевичем, никогда впоследствии не мог простить себе Веснин.

Домой он шел пешком. Времени оставалось слишком довольно, для того чтобы взять чемодан и пойти на вокзал.

Глава девятая

ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ

Снова дальняя дорога

Прошло всего полгода с той ночи, когда Веснин по дороге в Севастополь вышел из вагона на железнодорожную насыпь и ощутил запах талой земли и едва уловимый аромат невидимых в темноте ранних цветов. Он улыбнулся, вспомнив, с каким трепетом он тогда поминутно вынимал из кармана свое первое в жизни командировочное удостоверение, перечитывал его и, лежа на верхней полке, обдумывал, как достойнее держать себя на корабле, чтобы не уронить честь завода. Как он трусил, как боялся, что не справится, если произойдет хоть малейшая неполадка! Теперь он ехал не на сдачу оборудования, а на самую настоящую аварию. Однако мысли его были далеки от предстоящих хлопот, от возможных неприятностей, от трудностей, несомненно ожидающих всю бригаду.

Как и тогда, по дороге в Севастополь, Веснин занимал верхнюю полку. В свое время, в разговоре с Дымовым, Веснин не отрицал многих преимуществ заводской лаборатории. Но заводская работа оставляла не слишком много времени для размышлений, не относящихся к очередному заданию, к очередной теме. Оторванный неожиданно от плановых работ, Веснин мог теперь всецело отдаться мыслям о вещах, так волновавших его со времени командировки на крейсер «Дмитрий Фурманов».

«Помните, — говорил Мочалов, — в военном деле допустимы иные нагрузки, другие габариты. Ковать из дамасской стали кухонный нож — расточительство. Но меч должен разрубать летящую пушинку и рассекать тяжелые латы. Здесь счет иной».

А колеса стучали, и вагон качало на поворотах. Вновь вошедший в купе пассажир ворчал на проводника за то, что тот не принес постели. Постель принесли, ворчливый пассажир взгромоздился на верхнюю полку против Веснина, повернулся лицом к стене, и вскоре раздалось его свистящее сонное дыхание.

— Скоро вторые сутки, как едем, — вздохнул внизу Мухартов.

Веснин повернулся на бок, отодвинул штору и увидел, как на маленьком столбике зеленый огонь, мигнув, сменился красным. Красный мелькнул мимо окна, а вдали возникла новая зеленая звездочка светофора. Она растет, близится. Паровоз равняется со светофором, и снова гаснет зеленый огонь, а вспыхивает красный. А впереди вновь зеленое мерцание…

По мере того как темнело небо, эти разноцветные огни казались всё более крупными, яркими.

В Ленинграде еще шли осенние дожди, а здесь Веснин увидел на черной зяби полей пятна белого снега. Снег лежал в ложбинах и у пригорков. За узкой полосой поля непроходимой стеной чернел, сливаясь с темнеющим небом, лишенный листвы, мрачный лес. Из этого дикого леса вставали, подобные гигантским зонтичным растениям, прозрачные верхушки вышек, построенных из белых бревен. Среди этого сурового пейзажа нежные всходы еще не полностью укрытой снегом озими выглядели необычно. Яркие зеленя гасли, чернели, сливаясь с темнотой рано наступающей в это время года ночи.

— Первый год пашут, — сказал Мухартов.

Он стоял, опершись на столик, и тоже смотрел в окно.

— Сразу чувствуется, что едем на север, — отозвался Веснин. — Здесь уже снег идет.

— Не в снеге дело, Владимир Сергеевич! — хлопнул ладонью по столику Мухартов. — Я два года назад этой же дорогой ехал, так тогда ведь лес к самым окнам подступал. Ни светофоров, ни строений всех этих не было. Поезд останавливался прямо посреди леса. Поверите ли, я сам, своими глазами, здесь лося видел. Вон там он пробежал по полянке, где сейчас виднеется большое заводское здание. Я тогда так же стоял у окна. И поезд этак же остановился. Только всех этих построек тут еще не было. И вдруг вижу — поднимается из-за куста бородатая горбоносая морда с громаднющими рогами. Леший, настоящий леший! А он как вскочит да как замычит! Могучий такой зверь…

Веснина удивляло многословие шеф-монтера, а также его белая накрахмаленная манишка и галстук бабочкой.

— Не успел переодеться, — опять вздохнул Мухартов, опускаясь на скамью. — Выпил бокал шампанского — и в путь… Супруга моя, Анна Кузьминична, на меня в большой обиде: «Такое, говорит, событие не каждый день случается.» Но молодые меня отлично поняли… Да-а, ночевала тучка золотая, — старик высморкался, — утром в путь она пустилась рано…

Веснин достал из чемодана книгу Хладного Трактат акустики, перелистал несколько, пожелтевших, пахнущих мышами и сыростью страниц и задумался. Он вспомнил, как высокомерно осудил перед матерью этот ее подарок.

«Акустика — это колебания, — изрекал он тогда. — Да, но какие колебания? Хладный писал свой трактат, когда еще не была известна взаимная связь между электричеством и магнетизмом, почти за сто лет до того, как в науку вошло слово, „электрон“.»

Дверь купе поехала в сторону, и зазвучал веселый голос Муравейского:

— Вам сюда, барышня! Уверяю вас, вам сюда. Я лучше проводника разбираюсь в билетах. Как только я увидел вас на перроне, я сразу понял, что вам сюда. Иначе, скажите, с какой стати я нес бы ваш чемодан?

— Ах, что вы! Нет нет, здесь все места уже заняты…

Веснин закрыл книгу и посмотрел вниз.

Муравейский стоял в коридоре у раскрытой двери купе таким образом, что заслонял чемоданом, который держал в руках, весь проход.

Рядом с Муравейским стояла дама в шелковом дождевом плаще василькового цвета.

Веснин разглядел только капюшон и кончики резиновых бот.

— Заходите же, прошу вас! Будьте как дома, — говорил Муравейский. — Я уже заказал чай. А вопрос о плацкарте мы утрясем, увяжем, согласуем, поставим ребром, провернем и вырешим. Пусть вас это не тревожит.

Веснин спрыгнул со своей полки и стал поддакивать Муравейскому, так же смело утверждая, что плацкарта — это действительно сущий пустяк.

Муравейский поставил чемодан на багажную полку, усадил даму на скамью, стал на одно колено, вынул из кармана шелковый носовой платок и обтер даме ботики. Гостья сопротивлялась с милым кокетством.

Звали гостью Рита Горностаева.

Ехала она на станцию Медь догонять разъездную труппу областного драматического театра, в котором, по ее словам, играла главные роли, хотя режиссер, как она успела сразу сообщить, ужасно отсталый человек, абсолютно не способный понять особенности системы Станиславского.

На этом автобиография Риты Горностаевой оборвалась.

Она заметила круглые плоские, в белых металлических ободках, старинные перламутровые пуговицы на жилете Мухартова.

Пуговицы, оказывается, были страстью ее жизни. Дома у нее имелась коллекция из тысячи восьмидесяти семи штук. С собою же в дорожном портфельчике она всегда возила некоторые избранные экземпляры, как она утверждала, «на счастье».

Муравейский включил настольную лампу, и Веснин увидел чистенькое молоденькое личико, светлые глазки и загнутые, сильно подведенные ресницы.

Молодые инженеры, а также шеф-монтер, который расчесал и подкрутил свои пышные усы, слушали сообщение о коллекции с живым интересом. Ободренная общим вниманием, юная коллекционерка решилась открыть портфель.

— Я не знаток, не ценитель, не смею себя считать экспертом, — произнес Муравейский, взглянув на экспонаты, — но меня, как дилетанта, интересует, почему среди остальных столь примечательных объектов оказалась вот эта, такая обычная на первый взгляд, штампованная форменная пуговица с крылышками и пропеллером.

— С этой пуговицей, — сказала Рита, — связано одно весьма примечательное событие. Этой весной я возвращалась из гастрольной поездки с юга. В том же вагоне ехал в Москву один летчик. Поздно вечером на маленьком полустанке он вышел из вагона, чтобы, как он сказал, набрать мне фиалок. Он объяснил, что есть специалисты, которые ночью собирают цветы по запаху, и что он как раз такой специалист. Он вынул из кармана эту форменную пуговицу и положил ее на свой чемодан в залог того, что сейчас же вернется. И, представьте, не вернулся! Перед тем как выйти за фиалками, он произнес несколько тостов за процветание советской авиации, за расцвет русского драматического искусства и так далее. Никто из пассажиров не отказывался поднять с ним вместе бокал. Но когда летчик пропал, никто не счел нужным позаботиться о его вещах. Пришлось мне, вместе с проводником, сдать их в камеру забытых вещей. Там меня заставили три раза расписаться и на трех копиях акта указать свой постоянный адрес. Я чуть было не опоздала на поезд, но все же в планшетку летчика успела положить букетик фиалок, купленный тут же, на вокзале. Я это сделала в воспоминание о тех фиалках, которые он так хотел собрать для меня.