Оскар Уайльд, или Правда масок - Жак де Ланглад

В начале декабря Уайльд опять оказался в отчаянном положении. Он написал Андре Жиду, который только что прислал ему свои «Размышления о некоторых вопросах литературы и морали», душераздирающее письмо: «Мой дорогой друг, я очень Вам благодарен. Ваш сборник изречений — просто маленький шедевр эстетического достоинства, причем эта книга — первый подарок, который я получаю от Вас. Я очень этому рад и с огромным удовольствием перечитал ее снова. И вместе с тем я сейчас очень расстроен. Я давно ничего не получал из Лондона от моего издателя, который должен мне деньги, и поэтому прозябаю в полной нищете. Не знаю, можете ли Вы мне чем-нибудь помочь, но если бы Вы одолжили мне двести франков, то сделали бы меня вполне счастливым, так как на эти деньги я смог бы продержаться какое-то время. Видите, в какой степени трагедия моей жизни стала безобразной. Страдание можно, пожалуй даже необходимо, терпеть, но бедность, нищета — вот что страшно. Это пятнает душу»[603]. Андре Жида, не слишком расположенного рисковать двумя сотнями франков, тем не менее тронуло такое отчаяние, и он предложил Уайльду отправиться вместе в путешествие. Тем временем в Париж, как нельзя более кстати, приехал Фрэнк Харрис, который и взял на себя заботу о своем невыносимом друге. Каждый день он обедал и ужинал с Уайльдом у «Дюрана» или в таверне «Пуссэ», где Уайльд успел сделаться завсегдатаем, дал ему в долг несколько фунтов и решил увезти его на Лазурный Берег, где недавно купил отель в Монте-Карло. Об этом Уайльд написал Жиду: «Я благодарю Вас. В Париж только что приехал один из моих друзей, редактор лондонского „Субботнего обозрения“, он увозит меня с собой на два месяца в Канны. Может быть, там мне удастся найти свою душу. Надеюсь увидеться с Вами по возвращении»[604].

Уайльд в очередной раз погрузился в мечты, полный радужных надежд. Когда он приедет в Ля Напуль, море, солнце, аромат цветов помогут ему написать шедевр! Вдали от парижской суматохи, от постыдных сидений на террасе кафе, жалоб хозяев гостиниц он мог наконец обрести здесь то, чего с таким нетерпением ждал, сидя в тюремной камере: «Природа, чьи ласковые дожди равно окропляют правых и неправых, найдет для меня пещеры в скалах, где я смогу укрыться, и сокровенные долины, где я смогу выплакаться без помех. Она усыплет звездами ночной небосвод, чтобы я мог бродить в темноте, не спотыкаясь, и завеет ветром мои следы, чтобы никто не нашел меня и не обидел»[605].

Поселившись 16 декабря в «Отель де Бэн», он погрузился в это лирическое состояние, скрывавшее от него реальную жизнь. Он выехал в Ниццу, чтобы поаплодировать Саре Бернар в «Тоске» Викторьена Сарду, при этом его сопровождал новый наперсник: Гарольд Меллор. Когда спектакль закончился, Уайльд поспешил в усыпанную цветами гримерную, и они упали в объятья друг друга, целуясь и обливаясь слезами, короче говоря, они разыграли замечательную сцену: автор и его Саломея, от которой он был в таком восторге. «Я отправился повидаться с Сарой, и она поцеловала меня и заплакала, и я тоже заплакал, и весь вечер все было чудесно»[606].

Однако у него не было больше средств, чтобы и дальше предаваться мечтам; реальная действительность давала о себе знать. Дней через двенадцать после приезда в Канны Фрэнк Харрис исчез, и Уайльд остался в гостинице, предоставленный самому себе. С этого дня началась бешеная гонка за юными рыбаками из Гольф-Жюан, у которых были красивые глаза, вьющиеся кудри, полное отсутствие морали и волшебные имена — Рафаэль и Фортюне. Оскар с грехом пополам расплатился за гостиницу и переехал в Ниццу к Гарольду Меллору и «малышу Жоржу», которого он соблазнил еще в Париже и который занимался тем, что торговал собой на побережье. Отдыхавшие в Ницце англичане тыкали в него пальцем, а он, в сопровождении Меллора и Эоло, продолжал метаться между портом, кабаре и набережной. Безусловно, именно нынешнее его безрассудное поведение удерживало Харриса в Монте-Карло — последнему оставалось лишь радоваться тому, что за неимением денег Уайльд вынужден был жить пока в Ницце.

В январе 1899 года, когда от Харриса все еще не было никаких известий, а его отель уже находился на грани банкротства, Уайльд работал над гранками пьесы «Как важно быть серьезным», за что издатель Смизерс переслал ему гонорар в размере пятнадцати фунтов. Книга вышла в феврале с посвящением «Роберту Болдуину Россу в знак глубочайшей признательности». Он послал Россу один из двенадцати экземпляров, отпечатанных на японской бумаге, сделав на нем следующую дарственную надпись: «Воплощению Совершенной Дружбы: Робби, имя которого я начертал на вратах этой скромной пьесы». Тем временем помимо того, что хозяин гостиницы, все более и более хмурясь, ежедневно подавал Уайльду счет, англичане, жившие в отеле, не пожелали сидеть с ним за одним столом. Он опять погрузился в отчаяние, из которого его вытащил неутомимый Фрэнк Харрис, приславший денег, чтобы он мог расплатиться за продолжительное пребывание в Ницце; это, однако, не помешало Уайльду вести тщательный подсчет тех сумм, в которых Харрис ему когда-либо отказал. Наконец он смог уехать из Ниццы, подальше от ужасных англичан. 26 февраля он отправился в Швейцарию, где его ожидал Гарольд Меллор в своей роскошной вилле, расположенной в Глане в кантоне Во на берегу Женевского озера. По пути в Швейцарию Уайльд сделал остановку в Генуе на могиле Констанс, с трудом сдерживая чувства, которыми, сразу по прибытии, поделился с Робби: «Я был потрясен до глубины души — но меня не оставляло сознание тщеты всяческих сожалений. Ничто нельзя было бы изменить, и жизнь — страшная вещь»[607].

Забыв на время о материальных проблемах, он встретился с Эоло и молодым итальянским актером Дидако, с которым познакомился в Генуе и которого считал похожим на Гамлета, пребывающего в меланхолии. В бокалах пенилось шампанское, прогулки по берегам Женевского озера были полны романтических воспоминаний, а в свободное от развлечений время Уайльд работал над версткой «Идеального мужа» для Смизерса или читал Мопассана. Усиленные Шерардом и Стронгом, до него докатывались отголоски расследования, проводимого в связи с требованием о пересмотре дела Дрейфуса — в обстановке невероятного накала страстей. Короче, Уайльд наслаждался несколькими неделями покоя. Правда, он не строил иллюзий относительно кратковременности этого затишья, и ему быстро приелось плаксивое малодушие хозяина: «Он мне совсем не нравится, а швейцарцы так уродливы на вид, что я от них целыми днями пребываю в меланхолии»[608].