Оскар Уайльд, или Правда масок - Жак де Ланглад

23 мая 1898 года в суде присяжных департамента Сена-и-Уаза открылся второй процесс над Эмилем Золя. Оскар Уайльд переехал в Версаль к своей хорошей знакомой леди Планкетт, которая снимала здесь просторный особняк[594]. Затем к нему присоединился Эстерхази, и вдвоем они отправились на слушание дела. Перед зданием Дворца правосудия Уайльду пришлось успокаивать вспыльчивого майора, вознамерившегося спровоцировать полковника Пикара, который, ознакомившись с секретным досье, пришел к убеждению, что автором бордеро, из-за которого осудили Дрейфуса, был Эстерхази, выступивший на этом процессе в роли свидетеля защиты. Что же касается самого Золя, то в беседе со своими адвокатами он выразил сожаление, что его не посадили в тюрьму, где «в тишине своей камеры он мог бы написать еще один роман».

По возвращении в Париж Уайльду, за неимением денег, не удалось встретиться со Стронгом, который вместе с Бози ждал его в Ножан-сюр-Марн, и он отправился вместе с Фенеоном, Жеаном Риктюсом и Стюартом Мериллом в Латинский квартал на праздник дуралеев. «Мы замечательно провели вечер, весь Латинский квартал сверкал красотой и брызгами вина, а студенты, переодетые в средневековые костюмы, казались такими живописными и нереальными», — рассказывал Уайльд добряку Дюпуарье, которому приходилось довольствоваться этими рассказами вместо платы за жилье.

От редактора журнала «Эрмитаж» Оскар узнал, что с ним хотел увидеться Метерлинк, который находился теперь в Лондоне, но должен был скоро вернуться, а пока предложил ему сходить в Опера Комик и насладиться пением своей любовницы, певицы Жоржетты Леблан, которая играла Сафо. Уайльд отправился в театр вместе с Бози, зашел поприветствовать певицу в ее уборной, поразился ее красоте и обаянию и принял приглашение зайти в гости, когда вернется Метерлинк. Что же до музыки Массне, то он считал, что «она, как это принято у Массне, небрежно блуждает, прерываемая извечными ложными тревогами, подлинными мелодиями и бесконечным обозначением тем, не находящих дальнейшего развития»[595]. На следующий же день он написал Леблан: «Мадам, не знаю, как отблагодарить Вас за огромное счастье, которое Вы подарили мне вчера в театре, и умоляю оказать мне честь и позволить увидеться с Вами на несколько минут (…) В моей теперешней жизни так мало удовольствий, но вчера вечером я был счастлив. Красота и талант — это такое утешение»[596].

Наконец Тернер выслал Уайльду деньги, и это принесло ему некоторое облегчение. Он сразу же отправился к Бози и его маленькому «Флориферу» в Ножан, затем к Арману Пуэну и Кондеру в Шенневьер-сюр-Марн. Оказавшись снова в Париже, он принял «малыша Мориса», только что вернувшегося из Лондона, где он доставил немало сладостных минут Тернеру и Россу. Уайльд начал подумывать о том, чтобы снять квартиру, чтобы жить там вместе с Морисом, «сладким нарциссом английских прерий». Его нередко можно было видеть на террасе кафе «Пуссе», у «Прокопа», в «Кафе де Пари», где он писал бесконечные письма или делал наброски к задуманным пьесам. Оскар и Дуглас ужинали в самых больших ресторанах и посетили постановку «Ткачей», на которую друзей пригласил недавно примкнувший к их кругу Антуан[597]. Издательство Смизерса готовилось выпустить «Как важно быть серьезным» и «Идеального мужа». Оскару пришлось отказаться от плана переехать в меблированные комнаты, как из материальных, так и, главным образом, из моральных соображений: те из его гостей, с которыми еще мирились в гостинице, в любом другом месте рисковали быть вышвырнутыми на улицу. В один из дней Оскар и Морис отправились на выставку в Дом Инвалидов, а оттуда — на встречу с Шерардом в «Кэмпбеллс» на улицу Сент-Оноре, где стали невольными свидетелями скандала, учиненного каким-то вспыльчивым противником Дрейфуса, который прямо на улице набросился на человека, которого принял за еврея, с кулаками и криком: «Долой евреев!», что можно было принять за явную провокацию в разгар разбирательства по делу Дрейфуса. Затем, будучи в стельку пьяным, этот тип начал назойливо предлагать прочесть «Балладу», возвестив, что Уайльд, который чувствовал себя очень неловко во время всей этой сцены, является величайшим мастером современной литературы и величайшим человеком. Оскара Уайльда оглушала столь бурная жизнь, которая выглядела карикатурной по сравнению с той жизнью, какую в прежние годы вел он сам.

Печатаясь в издательстве «Меркюр де Франс», поддерживая тесные отношения с Жарри, Фенеоном, Ла Женессом, Жоржеттой Леблан, Антуаном, Тулуз-Лотреком, знакомство с которыми добавляло ему известности, возросшей после успеха «Баллады», вернув себе признание французской прессы благодаря статьям по тюремной тематике, Оскар Уайльд, безусловно, мог той весной 1898 года вновь стать самим собой; он прекрасно понимал это, если верить тому, что он говорил Джорджине Уэлдон: «Лично я, конечно же, считаю, что цель жизни заключается в том, чтобы реализовать себя как личность, реализовать все присущие тебе качества; лично я, как вчера, так и сегодня, могу добиться этого только посредством искусства»[598].

И все же моральные условия вкупе с материальной неопределенностью существования, страшная тяжесть двух лет, проведенных в тюрьме, в конце концов лишили его воли к жизни. Кроме того, новое чувство, которое возникло в «De Profundis», а затем проявилось и в «Балладе», чувство сострадания, рожденное в нем ужасами тюремного заключения, плохо сочеталось с той жизнью, которую он продолжал вести: лишенную всяких иллюзий с Бози в Ножане, восторженную — с Кондером в Бонньере или другими юными партнерами, которых он принимал теперь в маленькой гостинице в Ножане, ставшей приютом последних проклятых поэтов. Оскар испытывал смутное беспокойство, отказываясь от той новой жизни, о которой мечтал в Рединге; кроме того, будучи непоследовательным и слабовольным, он не мог жить без комфорта, а как только дорывался до всяческих благ, бездумно и жадно упивался вином, словами, приключениями. Он стремился угнаться за роскошной и беспокойной жизнью прекрасных 90-х годов, но вынужден был ограничиваться кафе в Латинском квартале да маленькими гостиницами, не в силах выбросить из сердца свою пропащую любовь, чей образ все больше разрушался в его воображении, стоило ему посмотреть на Дугласа, летевшего в пропасть в обществе «Флорифера» или предававшегося разврату с двенадцатилетним мальчишкой, дружком своего цветочника. Он прятал свою абулию за маской художника, которая не могла обмануть даже его самого, особенно когда он оказывался у себя в номере в отеле «Эльзас», занятый бесконечной партией в безик с Морисом. Неспособный вести такую жизнь, которая больше подходила бы автору «De Profundis» или «Баллады», Оскар перестал удивлять мир; его волшебные фокусы утратили таинственность, и теперь он все чаще напоминал жалкого человечка, который сам не знает, зачем живет. Благодаря своим друзьям — писателям и художникам, — которые с радостью его принимали, Уайльд сохранял иллюзию, что и сам принадлежит к их кругу; благодаря щедрости окружавших его людей, он еще мог утешать себя надеждой возврата к прошлому, однако ложь, которую он некогда возводил до уровня произведения искусства, становилась бледной немочью.