Оскар Уайльд, или Правда масок - Жак де Ланглад

В начале сентября он вернулся в Париж и снова допоздна стал засиживаться с Морисом на террасах кафе, где писал бесконечные письма и принимал угощения от новых знакомых, присаживавшихся за его столик. В компании с Ла Женессом и Мореа он участвовал в открытии литературных вечеров в «Кализая» на Итальянском бульваре, там Гомес Карильо познакомил Уайльда с поэтом и консулом Никарагуа во Франции Рубеном Дарио: «На бульварах находился бар под названием „Кализая“. Карильо и его друг Эрнест Ла Женесс познакомили меня здесь с довольно крепким мужчиной с гладко выбритым лицом; мужчина чем-то напоминал аббата, отличался утонченными манерами и говорил с явным английским акцентом. То был великий и несчастный поэт Оскар Уайльд. Мне редко доводилось встречать более изысканного, образованного, более элегантного, любезного и рафинированного собеседника»[601]. А вечером — «Мулен-Руж» с Лотреком и Иветт Гильбер; затем возвращение в свой номер на Рю-де-Боз-Ар и сладостные размышления о юном корсиканце Джорджио — «любвеобильном фавне», которого Уайльд мечтал покорить. Он все реже встречался с Андре Жидом, хотя последний и подарил ему экземпляр своего «Саула», который намечали поставить на сцене Театра Антуана.

В сентябре 1898 года антидрейфусовская истерия достигла своего апогея после публикации в английской прессе «признаний» Эстерхази. Англия получила прекрасную возможность подлить масла в огонь и начала мощную кампанию против Франции. «Таймс», печатавшая ежедневную хронику основных событий, ограничилась следующим суждением по поводу выступления Жана Жореса: «Когда социалисты предпринимают попытку перейти от теории к практике, они становятся опасными и ирреалистичными». Но главное — пресса комментировала дела и поступки Эстерхази. Майор так писал из Брюсселя Роуленду Стронгу:

«Телеграфируйте мне в Брюссель в „Отель де Провиданс“, я могу о многом рассказать, и мне предстоит многое сделать. Я бы очень хотел, чтобы Вы помогли мне с моей книгой, а также нашли для меня возможность заработать несколько гиней за счет статей и интервью, но не за самую большую бомбу, которую я припас на потом. До сих пор я хранил молчание, подчиняясь приказам вышестоящих начальников. Но меня бросили, и я получил право защищаться. Я рассчитываю на Вас и Вашу газету, чью беспристрастность очень ценю». «Таймс» не отказала себе в удовольствии напечатать это письмо как вызов общественному мнению.

В начале сентября Эстерхази приехал в Лондон как раз в то самое время, когда французское правительство приняло решение о пересмотре дела. Он поселился у Роуленда Стронга на Сент-Джеймс-стрит и был готов к тому, чтобы рассказать о своей роли во всем этом загадочном деле и прояснить, был ли он шпионом и подделывал ли злополучное бордеро. Роуленд Стронг писал Оскару Уайльду, что Эстерхази был встревожен происходящими событиями и что сам Стронг посоветовал ему рассказать правду; Эстерхази якобы поведал ему, что из тысячи документов, составляющих досье, шестьсот поддельные, и майор был готов обнародовать имена тех, кто их в свое время сфабриковал. Стало очевидным, что новые откровения Эстерхази прольют на дело совершенно новый свет. Это отмечал сам Уайльд: «Здесь поднялся большой шум по поводу признаний, которые Эстерхази продал Стронгу. Он подвергается гневным нападкам со стороны своих бывших сослуживцев, а Роберт Шерард пишет ужасающей силы критические статьи»[602]. 26 сентября в беседе с владелицей «Обсервера» миссис Бир Эстерхази подтвердил то, в чем уже признался собственной жене и Уайльду:

«Бордеро было написано мной по приказу полковника Сандерра, которого уже нет в живых. Очень жаль, что полковник Сандерр и полковник Генри мертвы, так как они оба знали правду. Тем не менее остается возможность доказать, что именно я являюсь автором бордеро. Необходимость в подлоге была вызвана отсутствием материальных улик; все обстоятельства указывали на виновность Дрейфуса, поэтому потребовалось сфабриковать улику — именно это и повлияло на решение полковника Сандерра, эльзасца, как и сам Дрейфус, но отчаянного антисемита». За эту исповедь, опубликованную в «Обсервере» и подробно прокомментированную в «Таймс» от 3 октября 1898 года, Эстерхази получил пятьсот фунтов. «Дейли кроникл», в свою очередь, провела тщательный анализ этих признаний и пришла к заключению о виновности полковника Сандерра и полковника Генри. На следующий день «Таймс» опубликовала статью Роуленда Стронга, в которой последний подтвердил объяснения Эстерхази и высказал пожелание выслушать полковника Пикара, если только «Францией не правит сабля».

Парижские газеты «Фигаро», «Матен», «Тан» и «Орор», набросившиеся на эту исповедь, всячески усиливали нервное возбуждение, каждая в своем лагере. Ярость антидрейфусаров не знала границ; Анри Рошфор взялся за перо. Прежде всего ему показалось странным, что Эстерхази, оправданный в связи с отсутствием состава преступления, вдруг сам заявил перед зарубежными журналистами о своей виновности, которую до этого всячески отрицал. Рошфор задался вопросом, не пахнет ли здесь ста тысячами франков Синдиката и кто оплатил поездку Эстерхази и пребывание в Лондоне? 13 октября «Таймс» несколько колонок посвятила перечислению основных событий, связанных с делом, придав ему уже европейский размах и утверждая, что ни в Германии, ни в Италии никто не верит в виновность Дрейфуса. Кроме того, тон заявлений лорда Эскуита становился все тверже, когда он говорил об экспедиции Марша-на, которая подошла к стенам Фашоды. В довершение всего начали поговаривать о заговоре военных с целью свергнуть ревизионистское правительство: «Скандал по делу Дрейфуса сделал достоянием гласности тот факт, что дела во Франции обстоят совершенно невероятным образом». В конце концов пресса, уже не стесняясь, сравнила военный суд, вынесший приговор Дрейфусу, с судом инквизиции. В ноябре 1898 года «Меркюр де Франс» поместила на своих страницах французский перевод «Баллады Редингской тюрьмы», которая уже была опубликована в майском номере журнала; это дало возможность Жану Лоррену, посвятившему ей хвалебную статью, напомнить о несправедливом осуждении автора «Баллады» в той самой Англии, которая покрыла себя бесчестьем в Трансваале, уничтожая буров, и которая посадила в тюрьму Уайльда, вменив ему в вину порок, считающийся в этой же стране обычным делом.

В начале декабря Уайльд опять оказался в отчаянном положении. Он написал Андре Жиду, который только что прислал ему свои «Размышления о некоторых вопросах литературы и морали», душераздирающее письмо: «Мой дорогой друг, я очень Вам благодарен. Ваш сборник изречений — просто маленький шедевр эстетического достоинства, причем эта книга — первый подарок, который я получаю от Вас. Я очень этому рад и с огромным удовольствием перечитал ее снова. И вместе с тем я сейчас очень расстроен. Я давно ничего не получал из Лондона от моего издателя, который должен мне деньги, и поэтому прозябаю в полной нищете. Не знаю, можете ли Вы мне чем-нибудь помочь, но если бы Вы одолжили мне двести франков, то сделали бы меня вполне счастливым, так как на эти деньги я смог бы продержаться какое-то время. Видите, в какой степени трагедия моей жизни стала безобразной. Страдание можно, пожалуй даже необходимо, терпеть, но бедность, нищета — вот что страшно. Это пятнает душу»[603]. Андре Жида, не слишком расположенного рисковать двумя сотнями франков, тем не менее тронуло такое отчаяние, и он предложил Уайльду отправиться вместе в путешествие. Тем временем в Париж, как нельзя более кстати, приехал Фрэнк Харрис, который и взял на себя заботу о своем невыносимом друге. Каждый день он обедал и ужинал с Уайльдом у «Дюрана» или в таверне «Пуссэ», где Уайльд успел сделаться завсегдатаем, дал ему в долг несколько фунтов и решил увезти его на Лазурный Берег, где недавно купил отель в Монте-Карло. Об этом Уайльд написал Жиду: «Я благодарю Вас. В Париж только что приехал один из моих друзей, редактор лондонского „Субботнего обозрения“, он увозит меня с собой на два месяца в Канны. Может быть, там мне удастся найти свою душу. Надеюсь увидеться с Вами по возвращении»[604].