Оскар Уайльд, или Правда масок - Жак де Ланглад

— Ну зачем вы так быстро уехали из Берневаля, ведь было решено, что вы останетесь там подольше. Я не должен вас упрекать, но…

— Не следует упрекать того, кто получил такой удар!

В другой раз, как-то вечером, Стюарт Меррилл познакомил его с двумя новыми почитателями — захудалыми поэтами-символистами Фердинандом Эрольдом и Микаэлем Роба. Оскар присоединился к ним, чтобы попасть в одно кафе на Монмартре, где в этот вечер Жеан Риктюс, которому Уайльд послал экземпляр своей «Баллады», читал стихи. Вот как Уайльд сам рассказывал об этом литературном вечере, одном из последних в своей жизни: «Меня принимали с самыми большими почестями и представили мне всех присутствовавших. Мне не разрешили платить за пиво, которое я выпил, а слуга, необыкновенно красивый мальчик, выпросил у меня автограф в свой альбом, в котором, по его словам, уже были собраны автографы пятидесяти трех поэтов и двух убийц. Я с удовольствием выполнил его просьбу»[612]. Уайльд был неисправим: он усадил юношу за свой столик и пригласил его к себе в гостиницу на следующий день.

Несколькими днями позже настала очередь Эрнеста Даусона, еще более опустившегося, чем прежде, пригласить Уайльда в кафе. Роуленд Стронг отказался идти с ними под тем предлогом, что Даусон дружил с Шерардом, а тот был ярым дрейфусаром. Уайльд сокрушался по поводу этих мелких ссор, которые рассеивали и без того немногочисленную группу его друзей, еще больше омрачая унылый пейзаж, представавший взору мэтра, когда он оставался один в четырех стенах своего номера в отеле «Эльзас».

Бози Дуглас, внезапно и чудесным образом разбогатевший, пытался вывести Уайльда из оцепенения, пригласив пообедать у «Мэра»: бургундское, шампанское и коньяк текли рекой. Затем они вдвоем уехали в Шенневьер-сюр-Марн и присоединились к компании Армана Пуэна, в то время как молодые «пантеры» взяли себе в спутники русского подростка, которого они называли Мальчик Перовински, и некоего таинственного «Первого Консула», обнаруженного на бульварах в объятьях «Эдмона де Гонкура», недавно вышедшего из тюрьмы. В это же время Оскар послал надписанные экземпляры «Идеального мужа», который вот уже несколько недель продавался в Лондоне, Лотреку, Жиду, Мерриллу, Ла Женессу, Даврэ, Фенеону и Анри Боеру.

В октябре 1899 года, в полном изнеможении, Уайльд вновь появился в отеле «Эльзас». Причем накануне он был вынужден бежать из другого отеля, где жил какое-то время по возвращении из Трувилля, оставив там в залог все свои вещи. И опять его выручил Фрэнк Харрис, выслав двадцать фунтов, а добряк Дюпуарье отправился вызволять пожитки своего постояльца. В письме к Эме Лоутер, к которой лет десять назад Уайльд был, кажется, неравнодушен, он писал: «Недавняя встреча с Вами, столь красивой и непредсказуемой, доставила мне огромную радость; Ваша дружба подобна цветку на терновом венке, в который превратилась моя жизнь»[613].

Наступил январь 1900 года. Оскар Уайльд все больше отчаивался от своего убогого жилья, отдавая себе при этом отчет в том, что живет здесь практически задаром, если, конечно, можно назвать жизнью жалкое существование посреди того праздника жизни, каким был Париж на рубеже веков — Париж Брюана, «Мулен-Руж» и тех самых «господ», чей портрет нарисовал Франсис Карко: «Вырядившись в чрезмерно облегающие костюмы и вызывающе выставив зады, напомаженные, накрашенные, потряхивающие искусственными завитками волос, они собираются в кафе, открытом только по ночам в доме 122 по бульвару Рошешуар, и считают себя сливками особого общества. Это место встреч самых любопытных представителей нашей эпохи. Весь Париж стремится попасть в „Лунный свет“»[614]. Уайльд все перебирался из одного кафе в другое, нередко подолгу засиживаясь под дождем на открытой террасе «Колизея», в ожидании, что появится кто-нибудь из знакомых, кто мог бы составить ему компанию и по доброте душевной заплатить по его счету. Изредка ему удавалось стать прежним, например, за ужином с Фрэнком Харрисом или в окружении писателей, собиравшихся послушать его занимательные истории.

Эрнест Ла Женесс оставил достоверное описание плачевного конца «мастера изящной словесности»: «Если вам доводилось встречать на бульварах этого неторопливого, излишне угрюмого господина, являвшего собой пример полной деградации, то вы не могли не отдавать себе отчет в том, что он один подобен нескончаемой череде угрызений совести»[615]. Среди тех, кто приходил на помощь, был Жан-Жак Рено, восторгавшийся им несколько лет назад. Рено так вспоминал об одной из последних встреч с Оскаром Уайльдом: «Как-то вечером в одном из баров на Итальянском бульваре какой-то бедно одетый человек попросил у меня разрешения сесть за соседний столик. Это был мистер Уайльд, вернее трагическая и безжалостная пародия на него самого. От прежнего Уайльда остался лишь его музыкальный голос да по-детски огромные голубые глаза».

Неужели это конец? Можно ли было надеяться, что таким существованием он искупил безумства прошлой жизни? Париж конца зимы 1900 года стал для него местом ожидания смерти; он знал, что смерть физическая уже предопределена смертью его творческого гения; он умирал от скуки и одиночества, в котором его оставили друзья, понимая, что бессильны ему помочь. Его уже стали выгонять из баров, если он приходил туда один. Время от времени он еще находил в себе силы импровизировать для Анри Бека, Поля Фора, Жана де Митти, но уже ни на что не надеялся и мечтал лишь об одном — согреться воспоминаниями о своих прежних любовных чувствах. Все тот же Жан де Митти встретил его как-то в «Чэтеме»: «За одним из столиков сидел тучный человек с затуманенным взором, обвисшими щеками, пузатый и грязный. Неужели это был тот самый, всегда такой безупречно элегантный Уайльд? Чтобы убедиться в этом, я подошел поближе к одинокому и угрюмому господину, приподнял шляпу и прочитал по-английски первые строфы „Баллады“. Внезапно мужчина встал, бросил на столик какую-то мелочь, взглянул на меня в упор и разрыдался». Он отправился на прогулку по Сене с Анной де Бремонт и сделал вид, что принимает ее советы, ничем не отличавшиеся от тех, которые ему приходилось выслушивать в течение многих месяцев и которые с каждым разом нагоняли на него все большую тоску.

— Вам необходимо взять себя в руки, выйти из оцепенения, начать, наконец, писать театральные пьесы или те же рассказы, которые вы так бездумно расточаете в беседах с друзьями.

Уайльд отвечал удрученно:

— Я не могу больше писать, во мне умерло честолюбие. Я мог говорить о жизни, не зная ее. Теперь же, когда я узнал о ней все, мне нечего больше сказать.