Двойники - Ярослав Веров

Данила погрузился в кресло командира, прикрыл люк, оставив лишь щелочку для воздуха, и проорал в ларингофон команду механику-водителю:

— Михалыч, держись края леса! Алло, Михалыч!

В наушниках хрипло каркнуло — видимо, Михалыч расслышал команду. Шилка поползла по редколесью, и Данила расслышал в наушниках отчетливый мат — Михалыч крыл конкретно его, командира зенитной самоходной установки. Установка подминала молодые деревца и отчаянно переваливалась с боку на бок по ухабам.

— Алло! Михалыч, хрен с ним, давай прямо по полю!

Шилка резко вывернула вправо — видать, механик-водитель в сердцах заломил рычаг до упора, — и покатилась по полю.

Бухнуло, молотом ударило по всему корпусу машины, подбросило снизу. Данила врезался головой в люк и отключился.

Очнулся. Выругался. Дым резал глаза. Где горело, было непонятно, вроде бы — снаружи. Двигатель заглох, и стало тихо. Оператор-наводчик уткнулся лицом в разбитый осциллограф, второй номер тоже не подавал признаков жизни.

В голове у Данилы гудели рои разгневанных шмелей. Он откинул люк — «счастье, что не задраил наглухо» — рывком высунулся наружу, закашлялся. Прямо в лицо ударило пламя — горела краска. Михалыч кое-как отползал подальше — мина взорвалась под правой гусеницей и механика-водителя просто выбросило через открытый нижний люк.

Данила стал вылазить и увидел — правый передний отсек башни вскрыт словно консервным ножом, и пламя беспрепятственно лижет лоток с боекомплектом. Данила выбрался на башню и через люк экипажа выхватил одного за другим обоих бойцов — буквально одной рукой, как гири, поднимал и отбрасывал в сторону от машины.

В башне от жара уже лопались электронные лампы приборов. Горела резина противоатомной защиты. Данила хотел оттолкнуться от башни, уже почти оторвался от нее, когда рванул боекомплект. Сразу же, следом, прогремели еще два взрыва — передний и задний топливные баки. В небо взметнулся огненный пузырь…

Останков Данилы Голубцова не обнаружили, видимо, разметало взрывом. Только неподалеку от развороченной шилки валялся его изорванный, обгоревший шлем. Бойцы отделались контузией и ожогами. А старшего лейтенанта запаса Данилу Голубцова решено было представить к какому-нибудь подходящему ордену и к очередному воинскому званию — капитан запаса. Посмертно.

Конец второй части

Приложение

Тимофей Горкин

Пускай Вселенная остывает

(драма-трагедия)

Вместо Пролога

Автор: Я, автор, век влачу как торбу на плечах.

Среди долин, восхолмий и нагорий, а также океанов.

А в торбе — полный негоразд, загадка на загадке.

Всё сумрачно в подлунном бренном мире…

Вот небо, но о нем не будем — оно безмолвно.

Тогда о чем? Да вот хотя б — про это:

Про сталью огнепышущих драконов,

Что в бой идут и гибнут в нем.

Или про тучи, что как люди,

А люди — тучи. И так у них всегда.

Или про флейту, инструмент известный.

На ней еще старик Гомер играл,

Когда был зряч, а зряч, увы, он не был.

Так что ж воспеть? О чем поведать?

Иль о холодных льдинах океанов,

Что моряков безжалостно ввергают

В свою пучину бед, юдоль страданий?

Нет, всё это не то. Всё мелко.

А впрочем, замолчу-ка лучше.

И вдаль уйду.

И будь что будет!

Собственно Пролог

Автор (смотрит за кулисы):

В истертых старых сапогах, подбитых мехом,

В одежде странной, не по росту

По сцене не спеша прошел.

И сел на табурет, такой же деревянный,

Как палубы ахейских кораблей.

Он смотрит на меня спокойно.

А этот грим? — Вергилий Данта.

Он что-то говорит.

Голос: «Здесь пустота и нет миров.

Театр, среди времен забытый.

Вот декорации, кулисы, занавес,

И рампы свет едва мерцает

В пустоте…

Так что же, режиссер,

Берешься сделать драму?

Подмостки ждут. Накрашены давно».

Автор: Я — режиссер? Пускай. Но нет актеров.

Ведь невозможно драму показать, когда

Ни одного не сыщешь.

Без них театр мертв.

Голос: «Нет, твой театр не жив, не мертв.

Он просто есть. А что ж актеры?

Актеры будут…

Но для начала, режиссер, взойди-ка ты на сцену.

Или ж спустись сюда, на сцену, с высот своих».

Автор: Сказал и в тот же миг исчез,

Как будто сон, оборванный сюжетом.

И вот я здесь, стою у рампы.

Кто я? —

Чей-то сон? производитель снов? или мираж себя,

В забвенье помещенный, как в банку таракан,

И там навек забытый вместе с банкой?..

Вы, небеса… Как далеки!

Молчите. Но даже тишина мне ваша не слышна.

Один лишь я. И брошенный театр.

А вот огонь горит и светит бутафорский

В средине сцены.

Откуда? Почему? И сверху…

А сверху звезды, словно на холсте

Художника— маля́ра: просто пятна.

И гул шагов далеких.

(Садится в кресло-качалку в углу сцены.)

Акт первый

Тяжко влача дубину по ступенькам, на сцену вламывается-вторгается дикарь. Жадно переводит дух — запыхался.

Дикарь (озираясь, бродя и принюхиваясь; дубина елозит по сцене):

Похоже, оторвался… Да, ушел,

Не слышно криков «стой» и топота погони.

Как тихо тут… Не грех передохнуть,

Не пахнет саблезубом, ни медведем…

Век каменный — жестокий век!

Цивилизация — величественно слово!

В соседнем племени давно костры пылают,

Для всех, а не для ритуалу,

И греться может всякий невозбранно,

Струится, льется бронза, пахнет хлебом ржáным,

А мы-то чахнем по пещерам стылым.

И гроз боимся, словно и не человеки —

Венцы творения, цари природы!

Не сахар нам такое прозябанье.

У них там, говорят, уж танцы —

Не наше варварство.

И дéвицы куда пышней и глаже,

А также чище, и благоухают…

Да их колдун от всех болезней лечит!

А наш? Один рецепт: больной? в котел!

В котел — меня?! Нет, никогда!

Меня нельзя в котел!

Я ж должен приобщиться свету знанья.

(Прекращает ходить взад-вперед, задумывается, опершись о дубину.)

Но, говорят, чужих они не привечают.

Да, это точно так. И хорошо,

Коли удавят сразу.

А то начнут пытать.

Они умеют это делать, и отменно.

Да, я дикарь, и в чем-то каннибал!

Но я дитя природы — лист чистейший,

Табỳла раса, так сказать… Сама невинность!