Двойники - Ярослав Веров

Нет тебя. Теперь ты умер.

Во гроб дубовой покладен,

И там лежишь, спокойный и холодный.

Над гробом сим восплачут и взрыдают,

Да только что ж теперь рыдать?..

Но это так для тех, кто и не жил,

То есть не спал, бессоньем удрученный.

Вне сна нет ничего.

Есть только сон.

И жизнь во сне — реальна, жи́ва!

О, эти сновидения мои, услада духа.

Но речь… ох, эта речь… Речь не о них.

Они — забава, так, услада.

Я о великом. Слушайте меня,

Пока я вас сновижу.

А то уйду в пучины, в толщи сна,

И вы развеетесь бесплотностью теней.

(Озираясь.)

Какой, скажите, странный сон.

Костер горит — воспламененье света.

И звезды рыжей бахромой,

Как будто бы индиго не хватило

Иль охры золотистой…

Нет, непорядок,

У меня не так, не забалуешь.

Так, значит, сон — не мой.

Так чей же, мать твою,

Я спрашиваю. Молчите вы?

Я понимаю всё, конечно,

Тот, кто сновидит этот сон, — вовне,

Его здесь нет, не видно паразита.

А-а. Так. Я, значит, в нем,

Забрел на огонек…

Что ж, перекантуюсь, осмотрюсь.

Всё интересно тут, забава всё:

Во снах чужих я не бывал доселе.

Но сметкой и умом не обделен,

Я понимаю — есть чужие сны.

Но вы уж, человеки, не взыщите,

Коль обнаружите себя во сне моем!

И в нем в неловком положеньи очути́тесь:

В гробу дубовом или же над гробом,

И стон истошный извергая.

Так не взыщите ж, человеки,

Я в том не виноват,

Что вы себе решили так устроить жизнь…

А почему, зачем?

Кем возомнили вы себя?

Вы говорите, этот мир — не сон!

Хе-хе, смеюсь я с ваших слов безумных.

Признайте ж наконец-то, остолопы,

Признайте, неразумные —

Я — вижу сон, и вы — во сне моем.

Признаете сей факт —

И будет вам бессмертье.

А смерти же — не будет никогда.

Поверьте мне. Ведь этот сон

Устроен мною милосердно.

Таков я, человеколюб,

Мужик простой, без завихрений.

Однако! Хочется пожрать.

Скажите… в этом сне бывает и такое.

Перечить я не стану, кому снюсь,

Тому, кто щас меня сновидит.

А просто сяду у костра

И наберу похлебки, по-простому.

Поем от пуза, заодно погреюсь:

Здесь холодно и как-то неуютно…

Ну а потом уж, не взыщите —

Спать лягу.

И во сне своем себя обрящу!

(Садится рядом с дикарем.)

На сцене появляется странствующий монах, инок. Тяжкая амнезия — не помнит, какого он вероисповедания.

Монах: А может, арианин я? Иль мерзкий манихей?

Несторианец я богопротивный?

Какая жуть!.. Монофизит?..

(Что-то бормоча под нос, движется к занавесу.)

А вдруг я патриот?

Какая гадость!..

(Уходит.)

Автор, прекратив раскачиваться в кресле-качалке, долго смотрит ему вслед.

На сцену, прикрывая лицо плащом от порывов ветра, шатаясь и согнувшись в три погибели, выходит странствующий актер, в возрасте.

Актер: Гром и молния! Мороз и слякоть!

О боги! Что это вдали?

Костер, тепло привала и похлебка?

Как кстати мне, актеру, посреди

Пространств постылых и холодных.

Искусство безразмерно, господа,

Точнее, бесконечно…

Да разве вам понятно, вам,

Ни разу не творившим

И драм великих жизни не игравшим?

Да, я актер, я шут, паяц, я клоун,

Я пульчинелла, с раною в душе,

С печатью мысли на челе глубокой…

Да, друг Горацио, на свете много тайн

Таких, что никому не снились…

Кипение страстей, кружение событий,

И жизни грозный хоровод.

Кровавая развязка. Роковая.

Всё я изведал вот на этой сцене,

Зовется что судьбою лицедея…

Когда-то был я молод —

Любовников отважных,

Героев дерзких я играл блестяще.

Затем каких царей переиграл!

Но Лир счастливей был меня стократ,

Когда слепой, безумный, одинокий

Среди холмов и вереска блуждал…

Он быстро счеты свел с судьбою неизбежной.

А я? Мне жребий уготован долгий и тяжелый.

О скольких женщин я любил, и сколькие меня!

Детей зачал я много, очень…

И вот теперь я — одинокий странник,

И негде голову приткнуть,

Никто не скажет «милый», «папа».

Я никому не нужен, никому.

Последняя собака вшивая, хромая,

А гложет кость хозяйскую.

В мороз ее впускают в сени.

А кто меня? Меня кто приютит, кто впустит?

Что — «быть или не быть»?

Пустое баловство, когда одно другому не мешает.

А мне лишь — «быть», как приговор,

Как жребий, как сценарий неизменный.

Смеетесь? Смейтесь же. Однако, запах!

Хорош, приятен. Я в миску отложу себе

Похлебки сей. Грешно мне отказать…

(Начинает поспешно накладывать из котла.)

О боги! Странные дела творятся в мире!

Я отложил изрядно, а в котле

Ничуть не меньше — вот причуды мирозданья!

Так и не знаешь, где придется слечь,

Среди каких пейзажей…

Да вот хотя б посред дороги!

Мне, лицедею! Где уж вам понять

Трагическую душу лицедея!

Без лицедейства мир не полон!

Знайте! Вот, скажем, император был.

Мужик нормальный, дело вел исправно.

И долго протянул, на троне восседая.

На одре ж эдак приподнялся и промолвил:

«Что, как комедию исполнил — преизрядно

Я, жизнью именуемую?»

И в тот же миг скончался — лицедей!

А вы молчите всё, как истуканы,

Или, скорее, пни… Но впрочем…

Передохну и я, согрею члены, ну и всё такое…

(Картинно сбрасывает плащ и присаживается.)

Автор (глядя за кулисы, медленно встает):

И снова этот странный, из пролога,

Возник из пустоты —

И вновь на прежнем табурете,

Античный бог, одетый в одеянье смертных.

Спокойный взгляд, но всё же строгий.

Голос: «Так, значит, режиссер, не вышло драмы?

Взгляни, как вялы и безвольны

Твои актеры, посланцы из миров,

Разбросанных в космических пучинах.

Костер бессмертия пылает жарко,

А им лишь вечная похлебка интересна,

И больше ничего.

Припомни, режиссер, как ты их пригласил.

Припомни, как они от верной гибели бежали

К тебе, к костру бессмертия,

В театр, среди миров забытый,

И стали персонажами тобой творимой драмы.

А ты, как ты их вразумил, наставил?

Никак. Ты только ужасался, призывал