Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она закрыла глаза, притворившись спящей, и стала заново вспоминать, как попала в эту квартиру — большую и неуютную, уставленную картинами и мольбертами. На полу, прислоненные к стене, стояли большие картины. Их было много — штук десять. Одни были уже закончены, другие — только начаты. Какие-то портреты, горные и курортные пейзажи со снежными вершинами, очень красивыми пальмами, белыми домиками. На некоторых было нарисовано море — очень синее, как на цветной почтовой открытке. Были здесь и натюрморты: наполовину очищенный апельсин с кожурой такой настоящей, что хоть сейчас прижми к носу и вдыхай солнечный запах! И еще был здесь стол с белой скатертью, а на нем блюдо с разрезанным арбузом — очень спелым арбузом с рядами темных вдавлинок от семечек. Особенно здорово были написаны семечки — крупные, несколько черных зерен упало на скатерть и на снежно-белом фоне казались особенно большими и черными. Была здесь и одна неоконченная картина — очень большая по своим размерам, выше человеческого роста. На ней были нарисованы мужчина и женщина. Оба молодые и ужасно элегантные. Они чокались наполненными до половины бокалами и улыбались. За ними простиралось синее море с белыми парусниками, а на столе стояла бутылка с яркой этикеткой и на ней надпись: «Вермут».
На полу валялись обрывки бумаг, сигаретные окурки; на подоконнике стоял запачканный алюминиевый чайник, стакан в металлическом подстаканнике, колбасные кожурки.
Дальний угол комнаты был отгорожен запачканной краской шторой, Юлька не знала, что скрыто там, за шторой. Впрочем, в ту минуту она и не думала об этом. Она была слишком растерянна, чтобы думать о таких мелочах. Она не поняла, куда, собственно, попала… Холодная, отрезвляющая волна обиды и стыда захлестнула ее. Она чувствовала себя осмеянной, оплеванной…
— Это твоя квартира?.. — спросила она, стараясь не выдать своего смятения.
— Когда-то здесь была моя мастерская, — сказал он, — теперь она стала моей квартирой. Здесь я живу, здесь сплю, — он показал на кровать, небрежно прикрытую одеялом. — Тебе здесь не нравится?
— Нравится, — ответила Юлька, и голос ее зазвенел от гнева.
Он молча прошелся по комнате, потрогал батарею парового отопления, сказал:
— Теплая. — Потом обернулся к Юльке: — Ты не хочешь снять пальто? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Я понимаю, Юлька, что это звучит невыносимо глупо, но… если хочешь, я провожу тебя домой.
— А если я не хочу уходить? — спросила она. На самом деле ей очень хотелось уйти. Она знала, что завтра опять придет сюда и, наверно, уже останется, если Вадим этого захочет. Но сейчас ей хотелось уйти, потому что она не была подготовлена к тому, что увидела здесь, в этой большой и убогой комнате. Она все представляла себе иначе — лучше или хуже, но иначе.
Вадим подошел к окну и стал смотреть на улицу. Он тоже еще не разделся и стоял в пальто и в новой шляпе, в той, которую купил неделю назад.
— Вадим, я хочу остаться у тебя, — сказал Юлька. — Понимаешь, остаться совсем.
Вадим стиснул руками голову, словно не желая слушать то, что она говорила. Облокотился на подоконник. И внезапно разрыдался…
Юлька, потрясенная, метнулась к нему.
— Вадим!.. Вадим, что с тобой?! Вадим, милый!.. — И вдруг она поняла, — поняла умом то, что еще раньше, намного раньше чувствовала душой, сердцем, каждой клеточкой своего существа, — что она ему нужна, может быть, даже больше, чем он ей, что он находится где то на краю гибели и в ужасе ищет руку, на которую мог бы опереться, и что, найдя ее, Юльку, он нашел в ней свое спасение, что его судьба сейчас находится в ее руках. — Ты не будешь тут жить! Слышишь?! Ты будешь тут работать, только работать, хорошо и много работать! А жить ты будешь у меня! — говорила она, силясь отнять его руки от лица и сама отчего-то плача. Она не была уверена, что говорит именно то, что ему нужно, но знала, чувствовала, что ей самой это нужно — нужно безумно, до смерти, потому что именно это и могло сейчас помочь ей перешагнуть тот незримый барьер, который внезапно возник между нею и Вадимом. — Ну обними меня! — умоляла она, пытаясь обвить его руки вокруг своего тела. — Обними меня и забудь все. Все, что тебя мучает, слышишь?! Забудь все!..
…Шорох кисти заставил Юльку снова открыть глаза. Вадим, усмехаясь чему-то и замешивая краски на палитре, подошел к изображению элегантной парочки, пьющей вермут, и точными быстрыми взмахами стал рисовать что-то непонятное и не имеющее никакого отношения к этой картине. И рисовал-то прямо поверх счастливой парочки! Юлька озадаченно вытаращила глаза — это было что-то невообразимое. Вадим, наверно, сошел с ума! Он работал быстро, за взмахами его кисти невозможно было уследить. И через минуту на месте двух счастливых, молодых краснощеких людей красовалась какая-то уродливая женская голова и к тому же без глаз! Ничего не понимая, Юлька перевела взгляд на другие холсты и чуть не закричала от возмущения. Не было ни разрезанного арбуза, ни чудесного полуочищенного апельсина, ни снежных гор, ни красивых пальм на фоне синего моря — ничего не было! На всех холстах — одна и та же женская голова, женское, чем-то знакомое Юльке лицо, и в разных положениях — то устало (или виновато) опущенное вниз, то прижатое щекой к подушке, то запрокинутое вверх, то еще черт знает как!
— Что ты делаешь?! Ты сошел с ума! — вскрикнула Юлька. Она выскочила было из постели, чтобы броситься к нему и предотвратить этот чудовищный погром, но вспомнила, что не одета, и снова натянула одеяло до самого подбородка. — Не смей этого делать, слышишь! Я рассержусь! — пригрозила она.
Вадим обернулся к ней:
— Доброе утро, Юлька! Проснулась?
— Я уже полчаса как проснулась! — сердито оборвала Юлька. — А чем ты занят? Ты, наверное, не в своем уме!
— В своем, Юлька. — Вадим бросил на стол кисть в
