Крушение пьедестала. Штрихи к портрету М.С. Горбачева - Валерий Болдин

Вот тут я угадал: сидят довольно мрачные, настроение не боевое. Интересуются, что я думаю по поводу тяжелой утраты видеозаписей. Узнав, что я склонен подозревать «руку окружения Горбачева», оживляются. Следователям не легко. Они и сами понимают, что стали пешками в игре политиков, и нечего их винить в распродаже секретов Родины. Итак, ясно, что внутренние конфликты в прокуратуре сказываются на ходе дознания. Следственная бригада тает с каждым днем. Но те, кто остался, вынуждены интересоваться побудительными мотивами, как подследственные дошли до измены Родине. То ли с целью, то ли в виде захвата власти. И вопросы следуют вялые, подчас далекие от сути всего происшедшего. У меня давно сложилось мнение, что вопросы задаются не ради поиска истины, а в интересах заполнения доказательствами некой заданной схемы. И то, что соответствует сценарию, фиксируется, а то, что противоречит ему, — отбрасывается.

Не первый раз спрашиваю следователей, почему нет интереса к истинным фактам, к реакции форосского заточенца на наш приезд. Почему на веру взята только его версия, представляющая смесь фантазии, полуправды и полулжи. Конечно, была стрессовая ситуация и многое желаемое, возможно, представляется теперь ему как действительное. Но надо разобраться с этими фантазиями. Вот этого-то желания как раз и нет. Все, что касается поведения генсека, тщательно обходится. Ответ один: это предмет специального расследования. Горбачева оберегают от всех неудобных вопросов, его имя в протоколах стараются не упоминать. По-человечески это понятно. Все-таки какой-никакой, но пока еще президент. Пусть неудачник с подмоченной репутацией, допустивший бунт своих ближайших, но формально верховный властитель. Кто его знает, куда выведет знание истины. Полагаю, это обстоятельство давит и на подследственных.

В общем, вопросы следуют один за другим. Но теперь они для проформы. Ответы для дознавателей —. не главное. Руководство следственной бригадой давно определило меру вины и наказания каждому. По-моему, это случилось еще до начала допросов, а может быть, и до ареста, и удивляться тут нечему. Правоохранительные органы верны российским традициям. Сначала выносится приговор, затем ведется следствие по подбору каких-нибудь доказательств и, наконец, судебное разбирательство.

Об этом я думаю уже в камере. Как и о той поре, когда перестройка из системы мер по созиданию превратилась в фактор разрушения партии, государства, всего Советского Союза.

Отлаженная десятилетиями машина управления обществом еще безотказно работала, еще принимались, как прежде, решения и постановления, но чувства уверенности в правильности принимаемых мер среди работников партийного и хозяйственного аппарата уже не было. Иногда замечал, как на заседании Политбюро ЦК кто-то из руководителей министерств вдруг срывался и резко, порой саркастически говорил о готовившихся постановлениях, обстановке в стране, необязательности в выполнении планов. Но еще хуже было презрительное молчание или нежелание высказать свое мнение. Пожалуй, никто больше не боялся критики на Политбюро, она воспринималась с иронией и издевательством. После заседаний я видел, как кто-то из министров, копируя голос, интонации и жесты генсека, говорил, что нужно делать, и окружающие невесело смеялись.

Я все реже участвовал в подготовке докладов и выступлений. Видимо, Михаил Сергеевич чувствовал мое негативное отношение к словоблудию и привлекал новых людей, не так уставших от затертых слов, среди которых стало все больше появляться иностранных.

Как человеку из сельской глубинки, быстро поднявшемуся до вершин власти, генсеку нравились загадочные заграничные слова. Он на редкость быстро запоминал их, но не всегда понимал значение. Однажды он спросил меня:

— Скажи-ка, что значит брифинг?

Я объяснил, что это форма информирования представителей средств массовой информации. Он перепроверил его значение у Яковлева. С тех пор слово «брифинг» часто звучало в его речах, и, мне казалось, он стал обозначать им и совещания, и заседания, и собрания. Последнее время свой словарный запас Горбачев усиленно пополнял за счет понятий из языка западных стран и всячески украшал ими свою речь. И должен сказать, что это звучало действительно красиво: «надо дать брифинг для тружеников села» или «обеспечьте консенсус на брифинге». В общем что-то в этом духе.

Я не скрывал своего отношения к болезненному пристрастию генсека-президента много писать и говорить.

По этому поводу с ним был не один разговор. Еще в 1988 году в вечерние часы, когда Горбачев был расположен к душеспасительным беседам и можно было затронуть разные темы, я сказал, что очень боюсь девальвации слов. Наговорено за два-три года слишком много. Некогда покупаемые «нарасхват» его книги с выступлениями теперь начали залеживаться на складах, выцветали в витринах магазинов, не находя распространения. Нужно быть экономным на слова и говорить их только тогда, когда есть новые мысли, рассуждал я. Но это его только обижало. Чрезмерное количество речей, кстати, было очень частой темой и в наших беседах с некоторыми членами Политбюро ЦК, которые также считали, что только скупость в словах и щедрость в делах могут избавить генсека от насмешек.

Иногда, приезжая в Волынское, где не разгибая спины писали многие мои товарищи, я видел их неуверенность и обеспокоенность происходящим. Бригады консультантов ЦК, привлеченные работники из различных институтов для подготовки очередной речи или доклада М. С. Горбачева, не были, как прежде, полны энтузиазма по реализации той или иной идеи, заложенной в текст генсека-президента. Да и идеи были одна худосочнее другой. Среди Спичрайтеров» царила какая-то растерянность. Иногда мы обсуждали те или иные вопросы, просто говорили о сложностях, появившихся в деятельности партии, жизни общества. Конечно, не все были до конца откровенны. Но положение было таким, что люди уже не опасались говорить об ошибках, не скрывали свою обеспокоенность и тревогу состоянием дел в стране. Иногда товарищи спрашивали меня, все ли знает Горбачев, понимает ли он, чем может кончиться перестройка. И эти вопросы задавали люди очень высокой квалификации, с заметным положением в обществе. Не видя реальных перемен, они постепенно отходили от Горбачева, перестав консультировать его и помогать в подготовке речей.

Если почистить многие горбачевские выступления от эмоциональных наносов, навязчивых идей по переделке мира, то окажется, что в них есть вполне разумные и здравые рассуждения. Беда только состояла в том, что словами, какими бы они ни были мудрыми, у последнего генсека все начиналось и, увы, все ими заканчивалось. По части словотворчества Горбачев быстро превзошел всех своих предшественников и, думаю, по человеко-слову на единицу времени пребывания у власти надежно занял одно из первых мест среди лидеров послесталинского периода. Беда состояла в другом. Как оратор, трибун-трубач Горбачев в течение многих лет словом призывал массы на героические подвиги. Но сам не знал как и не умел воплотить в жизнь свои призывы. И если для разрушения действующей системы не требовалось много ума и навыков и тут он добился успеха, то процессы созидания оказались ему не по плечу. И эта переоценка влияния слова дорого обошлась народу. Почти семь лет бесперебойной и бесплодной говорильни не только остановили развитие страны, но повернули его вспять.