Крушение пьедестала. Штрихи к портрету М.С. Горбачева - Валерий Болдин

Избрание М. С. Горбачева генсеком поначалу мало изменило режим его работы и отдыха. Он по-прежнему вставал в 7. часов утра, совершал прогулку, плавал в бассейне, просматривал газеты. В 8. 30 к особняку подавались машины, и в 9. 00 он был на работе. Новые обязанности, конечно, прибавили работы, существенно изменили ее характер. Рабочий день стал более насыщен и уплотнен. С утра он принимал заведующего общим отделом ЦК А. И. Лукьянова с документами, поступившими в ЦК КПСС. Объем этой почты был достаточно велик, но М. С. Горбачев просматривал все, что ему докладывалось. А докладывалось практически все, что касалось деятельности Политбюро и Секретариата ЦК. Обширной и разносторонней была информация. С утра на его столе лежали все шифротелеграммы, сводки происшествий в стране, другая информация. Пожалуй, вся организованная деятельность и кончалась приемом А. И. Лукьянова. Далее начиналась импровизация. Никто графика работы генсека не знал, за исключением времени приема иностранных визитеров, которым всегда отдавалось предпочтение. Что касается желающих встретиться и доложить Горбачеву внутренние вопросы, то это во многом зависело от упорства и натиска посетителей. С утра начинались звонки в приемную с просьбой проинформировать, когда появится свободное «окошечко». Члены Политбюро ЦК, секретари ЦК ждали сигнала либо приглашения на встречу с генсеком. Одних Горбачев принимал побыстрее, некоторых «мариновал» подчас неделями. Чаще других он принимал секретаря по организационно-партийной работе, который приходил согласовать вопрос о новых кадровых назначениях. Эмоциональный по характеру, генсек не мог долго заниматься каким-то одним делом, быстро «перегорал», часто отвлекался. Во время приема посетителя мог звонить по вопросам, не имеющим никакого отношения к обсуждаемой проблеме, вынуждал других слушать его телефонные переговоры. Иногда впадал в воспоминания, рассказывая о свое работе на Ставрополье. Зашедший на несколько минут секретарь ЦК мог просидеть у Горбачева несколько часов. Мне самому приходилось проводить у Михаила Сергеевича по пять-шесть часов подряд, являясь невольным свидетелем его многочисленных переговоров и даже встреч с членами Политбюро. Обычно при их появлении я поднимался, чтобы переждать беседу в приемной, но чаще всего Горбачев останавливал меня:

— Поприсутствуй.

Не знаю, что думали посетители, но я чувствовал себя неуютно. Однако Горбачев успокаивал меня, когда дверь за визитером закрывалась.

— Видишь, как мы быстро его выпроводили. А то придут и стараются на меня перевалить груз проблем. Пусть сами работают.

Кроме чтения шифротелеграмм и информации о своей деятельности генсек любил читать и править записи своих переговоров с зарубежными деятелями.

Процеженную Черняевым запись он еще сокращал, выбрасывал какие-то фрагменты.

— Не надо дразнить гусей, — говорил при этом он.  — Наши твердолобые не поймут игру мысли. Международная политика слишком тонкое дело и непосильна для всех.

Другим любимым занятием были, как я говорил, тексты подготовленных для него речей, статей, книг. Он с таким упоением пускался в редактирование материалов и так увлекался, что не сразу понимал, что успел безнадежно испортить текст. Он далеко отходил от тех задумок и задач, которые сам же и предлагал.

— В этом и есть диалектика, — успокаивал он себя и тех, кто при этом присутствовал.

— Вы знаете, что однажды Сталин, следивший за работой Шолохова над романом «Тихий Дон», его сюжетной линией, спросил писателя:

— Товарищ Шолохов, а почему бы Григорию Мелехову не встать на сторону большевиков и не остаться в Красной Армии?

На что Михаил Александрович ответил:

— Пробовал, товарищ Сталин, но не идет туда Мелехов.

И, рассказав нам эту байку, наверное, в десятый раз, Горбачев делал вывод:

— Нужна логика, правда жизни. Раз текст повело в сторону, значит, он ущербный, значит, надо следовать туда, куда ведет логика. Пока я не уловлю логики, ни писать, ни выступать не могу — не получается.

К сожалению, «логика жизни» генсека часто зависела от его настроения. На другой день появлялись еще более логичные построения, что ничуть не смущало генсека.

— Не можете вы уловить сути, какие-то штампы газетные подсовываете.  — Последние слова он обычно адресовал мне.  — Это тебе не в «Правду» писать, поосновательнее надо, поглубже, — назидал Горбачев.

Однажды я не выдержал такого наскока на газетчиков.

— «Правда» не самая плохая газета, — возразил я.

— Помню, вы бывали весьма довольны и признательны, когда «Правда» публиковала ваши статьи, кстати, в немалой мере с помощью газетчиков.

Горбачев удивленно поднял брови и побагровел, но сдержался. Вообще он не любил журналистов. Однажды, когда я хотел привлечь к подготовке какой-то очередной речи, которую генсек должен был произнести у себя на родине, местных газетчиков, он решительно возразил:

— Брось ты это. Бездарные лизоблюды. Пустой номер.

Согласиться с этим было трудно. Некоторых ставропольских газетчиков я знал лично, ценил их знание дела и сам приглядывался к ним, надеясь кого-то перетащить в редакцию «Правды».

Практически ежедневные занятия литературным трудом отвлекали Горбачева от других дел. Он наскоро и без особого желания принимал секретарей обкомов и крайкомов, практически не встречался с министрами, другими хозяйственными руководителями, думаю, и чувствуя недостаточную свою компетентность, и не желая брать на себя ответственность за хозяйственные решения. Попытки его окружения установить порядок регулярных встреч с министрами, другими хозяйственными руководителями ни к чему не приводили. А когда пожелания наши были особенно настойчивыми, он говорил:

— Хорошо, давайте соберем совещание министров с отчетами о деятельности подчиненных им министерств. Скажите в Совмине, чтобы внесли на этот счет предложения.

— Но это надо вам позвонить Рыжкову и лично договориться, — возражали помощники.

Горбачев нехотя соединялся с Председателем Совета Министров СССР, и начиналось долгое обсуждение: кого, когда и с какой целью пригласить, кто сделает обзорный доклад. Сроки отодвигались, и нередко случалось так, что актуальность вопроса снижалась, возникали новые проблемы и все тихо умирало.

За шесть лет правления Горбачева я не могу вспомнить, чтобы он инициативно пригласил министра и послушал его, разобрался бы в возможностях человека, поддержал и помог ему. Исключение составляли два-три министра из числа тех, кого он знал давно. Да и к ним он относился с неприязнью, даже к тем, в чьей помощи и поддержке когда-то нуждался и получал ее. По его замечаниям и репликам можно было судить, что генсека тяготили, например, звонки Б. П. Бугаева, министра гражданской авиации, с кем Михаил Сергеевич, зная близость Бориса Павловича с Брежневым, поддерживал, как мне казалось, доверительные отношения. Во всяком случае, обменивался поздравлениями, принимал подарки.