Русский флаг - Александр Борщаговский

Больше ста лет строился порт и поселок у подножья Никольской горы. Медленно, едва заметно росло население порта. Появлялись новые здания, серые избы, казармы из привозного леса. Строили портовые магазины, мастерские, торжественно именовавшиеся верфями, лавки и даже питейное заведение, которое пустовало большую часть года. Рожали детей, русых крепышей и смуглых быстроглазых ребят от смешанных браков русских и камчадалов, трудились и умирали в твердом убеждении, что никому во всем мире нет никакого дела до Камчатки.

Пока шла переписка с Петербургом о дозволении строить школу или магазин, сгнивал лес, припасенный для строительства.

Семнадцать лет назад в такие же солнечные дни августа, что стояли и теперь, в Петропавловск пришел французский пятидесятивосьмипушечный фрегат "Венера" под командой капитана Дюптитуара, впоследствии адмирала французского флота. На фрегате было около пятисот человек команды, немногим меньше, чем всех жителей Петропавловска. Вышедшие из употребления медные пушки, разлученные со своими лафетами, лежали на складе.

Дюптитуар пришел на Камчатку для промеров Авачинской губы, даже не думая испрашивать на это разрешение у царского правительства или местной администрации. Французские офицеры, числом в тридцать человек, бродили по окрестностям Петропавловска, восторгались стройным хором камчатских мальчиков, вышколенных протоиереем Прокопием Громовым, истребляли говядину, камчатские овощи и грузди местного засола, которые произрастали в той самой яме, куда спустя семнадцать лет свалилась пушка Зарудного. Французы в самых изысканных выражениях благодарили начальника Камчатки Шахова за снабжение фрегата зеленью и мясом, а под конец весьма своеобразно отплатили гостеприимным хозяевам. Двадцать четвертого августа матросы буйствовали в питейном доме и отобрали у сидельца все деньги. Мало того, Дюптитуар потребовал от Шахова пятьдесят тысяч рублей и тысячу пудов хлеба. Только уверясь в том, что у Шахова нет ни таких денег, ни хлеба, диковинный гость покинул Петропавловск, напечатал в своем "Путешествии в Камчатку", что здесь со времен Лаперуза, с 1787 года, "ничего не изменилось, та же скудость и нищета...".

В Петропавловске немногие помнили визит "Венеры", а кто помнил, не читал сочинение господина Дюптитуара о его подвигах и ученых взглядах на моря, проливы и заливы мира. В дневнике старожила сохранилась короткая запись: "Пришли снять местность на карту, выведать, богат ли порт деньгами и хлебом". Эта запись стоила всего сочинения Дюптитуара!

Что напишут нынче охочие до мемуаров и сочинений гости, возвратясь в Европу? Неужто и теперь, когда их встретил не хор мальчиков, а солдатское "ура", когда пушки порта не салютовали им, а били по судам, сбивали флаги и пробивали мачты и единственной зеленью, которой им удалось поживиться, была трава, зажатая в окоченевших руках мертвецов, - неужто и теперь они не найдут нескольких правдивых слов для Петропавловска и не признают за ним никакого движения вперед?

До сих пор Николка стояла в стороне от деловой жизни. Рыбный сарай на берегу залива, пороховой погреб на внутреннем склоне, несколько изб - все это почтительно жалось у подножья горы; сама же гора, более лесистая, чем Сигнальная, была словно заповедным местом. Сигнальный мыс нес практическую службу - это был один из аванпостов порта.

У Красного Яра вырыты кислые ямы с запасами рыбы для собак. Между Красным Яром и кошкой по пологому склону разместилось кладбище. А на Николке - березы, нежный запах цветущего шиповника, мягкие травы, ласковый ветер да тяжелое дыхание моря, укрощенное кольцом гор и холмов. Слабый ветер падал на Николку, бессильный пробиться дальше, сробев перед ворчунами-вулканами.

Теперь события разбудили гору, и она не обманула любви петропавловцев. Крепкая, как орешек, ладная, крутым плечом сбросила она врага в море! С Николки только и любоваться потрепанной, стоящей в отдалении неприятельской эскадрой!

Вблизи порохового погреба пьяненький отставной бомбардир Крапива объяснял Женщинам, каким манером он схватил бомбу, "подобную голове огнедышащего змия", как вознес мысленно молитву и бросил "смертоубийственный снаряд" в ров.

Никита Кочнев нашел Харитину у перешейка. Все, что чувствовала и переживала девушка - потрясения этого дня, проведенного среди раненых, гордость за матросиков и мужиков, на которых она подразделяла всех защитников порта, даже усталость, - все пронизывалось чувством тревоги за Семена. Тревога росла с часу на час: разгневанный неудачей неприятель может выместить свою злобу на пленных.

- Здравствуй, Никита!

Долго сидели молча, наблюдая за неподвижными судами, за людьми на берегу и у обрыва.

Наконец Кочнев обронил, будто невзначай:

- Я пленного взял.

- Живого?

- Известно. Мертвый нынче не диковина, - всех унесть не смогли, не до того им было...

Кочневу очень хотелось, чтобы Харитина спросила, как он сегодня воевал. Все-таки взял пленного. И флаг, отобранный у знаменосца, тоже не мелочь, раз Никиту представляли самому губернатору.

Внезапная догадка заставила Харитину порывисто повернуться к Никите. Глаза смотрели настойчиво, строго.

- Зачем он, живой?

Никита рассмеялся:

- Эх, ты! Сказано - баба. Для размену нужен... Понимаешь?

- Нет.

Хотелось услышать от Никиты подробнее, яснее.

- Для размену, - повторил Никита. - Получайте, мол, своих, а нам подавайте наших. Так испокон заведено.

- Душа за душу? - спросила Харитина.

- Я своего для Семена брал. Жидковат он против Удалого, а ничего... Оно и выйдет душа за душу...

Харитина доверчиво прижалась к плечу Никиты.

- Никитушка, а коли не узнают они, что у нас пленные есть?

- Где бой, там и пленные, - с достоинством ответил Никита. - После сражения первый разговор о пленных.

Харитину потянуло к казармам, куда, как выяснилось, поместили француза и двух британских морских солдат, раненных на Никольской горе.

Протискавшись сквозь толпу любопытных, Харитина и Никита оказались у открытого окна. В комнате были пленные и мичман Попов, который бегло говорил по-французски. Солдат Гибралтарского полка Гарланд лежал неподвижно, повернувшись лицом к стене.

Пьер Ландорс сидел за столом, напротив мичмана, в самом лучшем расположении духа. Он без умолку болтал, ерошил волосы и, вытащив из кармана неоконченное письмо, попросил у Попова карандаш. Пьер писал и выпячивал губы, произносил слова вслух, по складам.

- "До-ро-гая мамочка, - писал он, - я продолжаю свое письмо с Камчатки... "Ага! - скажете вы и нотариус Трюайль, читающий вам письмо. Значит, наш мальчик захватил русский порт!" Ничего подобного, русские захватили меня... "Ах, - зарыдаете вы (а господин Трюайль неодобрительно покачает лысой головой), - несчастный мой мальчик!" Вовсе нет! Я гораздо счастливее тех, кто уже не может написать ни строки. Если в Нанси не разобраны еще трусами и подлецами все невесты, одна из них - самая кругленькая и веселая - может вполне рассчитывать на меня..."

Пленный француз понравился Харитине, хотя она и не понимала его веселого лопотанья.

Выйдя на зеленые улочки Петропавловска, Харитина сказала Кочневу, снова переходя на постылое "вы":

- Пришли бы сегодня, Никита, спели бы?!

А у Никиты в голове все еще звучало "Ни-ки-тушка", произнесенное недавно ласково, сердечно.

- После такого, - ответил Никита неопределенно, - не сразу и запоешь...

Но заметив в глазах Харитины сожаление, он добродушно ухмыльнулся, поправил фуражку на вихрастой голове и весело сказал:

- Попробовать разве?! Отчего не попробовать! Ждите в гости, беда вы моя и печаль горькая!

III

Нерадостной была встреча Пастухова и Настеньки.

Мичман прискакал на хутор в четвертом часу дня и, прежде чем увидеть Настеньку, оказался окруженным нетерпеливыми женщинами. До него здесь уже побывал вестовой, нерасторопный портовый писарь. Он ничего не смог добавить к короткой записке Завойко. Пастухов привез знамя, сабли с позолоченными эфесами, атмосферу, запах недавнего сражения. Его слушали жадно, обступив тесным кольцом, засыпали вопросами, требовали ответить, не загорелся ли такой-то дом, не разрушен ли другой, хотя Константин уверял их, что город совсем не пострадал.

Пуще других шумела жена судьи. Она расцвела, уйдя из-под надзора бдительного супруга, и оказывала многочисленные знаки внимания мичману.

Настенька незаметно подошла и остановилась за спиной Пастухова. Слушала знакомый, немного осипший голос и была счастлива, что Пастухов жив, что он не простой курьер от губернатора, а участник событий в порту. Пастухов повернулся в профиль, и Настя женским чутьем уловила перемену, происшедшую в нем. Что-то новое появилось в лице мичмана. Это был отпечаток пережитой опасности, чужих страданий, они не прошли бесследно для отзывчивого сердца. Его лицо, обветренное и заострившееся, показалось Насте прекрасным. От нахлынувшего чувства сжалось сердце. И вместе с тем новое в мичмане было чужим, оно пришло в ее отсутствие, незнакомое и непрошеное. С ним нужно сжиться, свыкнуться.