Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Легкомысленный Три не имел понятия о том, что такое методичная работа с актерами и соответственно вовсе не соблюдал на репетициях порядка. Его постоянно приходилось ловить на серьезном, но совершенно непреднамеренном нарушении театральной этики. Если в разгаре его сцены ему говорили, что кто-то его спрашивает, он преспокойно выходил из зала, заставляя труппу ждать его возвращения сколько угодно времени. Когда, возвратившись однажды, Три обнаружил, что Шоу продолжал репетицию с его дублером, он принял смертельно обиженный вид и настоял на том, чтобы репетиция возобновилась с того места, где он ее покинул. Шоу ему не противоречил, но всем своим поведением дал ясно понять, что Три был неправ. И Три пришлось несколько подобраться, чтобы избежать подобных столкновений.

А что было поделать с тем, что ни Три, ни миссис Кэмбл не владели сценической техникой, которой Шоу обучился у Барри, Салливена, Сальвини, Коклена и Ристори. Оба были незаурядные личности и научились эффектно использовать свою незаурядность. Но причастившись к таинству своего ремесла, самой его азбуки они не знали. Шоу был мастер использовать авансцену, а миссис Кэмбл не могла найти употребления его мастерству. Она жаждала, чтобы весь свет был направлен только на ее лицо, не подозревая, как выразился Шоу, что превращает этим свою хорошенькую головку в глубокую тарелку с двумя сизыми сливами.

При этом оба относились к Шоу как к чудаку и профану, которого случайно занесло на подмостки. Как-то раз, уже после окончания репетиций, они втроем обедали в Клубе автомобилистов, и Шоу поинтересовался, замечают ли его спутники, что, хотя все трое давно достигли искомой высоты в своей профессии, друг с другом они обращаются как с новичками, которые еще ничего толком не знают.

С такими театральными чудищами, как Три и миссис Кэмбл, нельзя было совладать, пользуясь той мягкой, спокойной, непринужденной манерой, какой Шоу покорял артистов из ангажемента Грэнвилл-Баркера. Три, сочетавший в себе удивительное обаяние и беспечность, совершал один за другим самые непростительные поступки, пребывая в полнейшем неведении на этот счет. Шоу вспоминал: «Я так и не смог найти в себе решимость обойтись с ним по всей строгости. Зато ни кочерга, ни кирпичи, ничто не могло оставить хотя бы царапину на шкурке миссис Кэмбл». Надо, впрочем, отдать должное Шоу. Однажды он все-таки заявил Три: «Не хватит ли с нас вашей патоки?» Труппа стала давиться смехом, а жертва этих слов обнаружил признаки эпилептического припадка.

Бывали случаи, когда миссис Кэмбл заявляла, что отказывается продолжать репетицию, пока автор не покинет театр. Однажды Шоу поднялся со сцены в бельэтаж за какими-то своими вещами, как вдруг раздался голос миссис Кэмбл, продолжавшей свой монолог. «Проклятая баба! Не могла подождать, пока я отойду подальше?!» — взорвался Шоу. На генеральной репетиции Шоу умолял Три хотя бы немного поделиться с другими исполнителями огнями рампы, верно служившими ему одному вот уже тридцать лет. Тут взорвался Три: «Я достаточно терпел ваши оскорбления. С меня довольно!» Шоу хотелось его задобрить: «Ну-ну, успокойтесь! Стоит вам только ка мгновение запамятовать, что вы и есть сэр Герберт Бирбом-Три, и представить себе, что вы играете роль профессора Хиггинса, мы тут же отлично сговоримся».

Некоторое время Шоу не появлялся в театре. Он послал Три длинное письмо, содержавшее советы, как лучше играть Хиггинса. Вскоре в записной книжке Три появились следующие размышления: «Я не стану заходить так далеко, чтобы утверждать, что все, кто пишет письма более чем на восьми страницах, безумны, но, странное дело, все безумцы пишут письма более чем на восьми страницах». А в день премьеры, 11 апреля 1914 года, Шоу сообщал миссис Кэмбл: «Я отправляю Три письмо, которое заставит его взять себя в руки — если не убьет». Стелле безумно нравилось, как Три с любезным безразличием принимал письма Шоу, из-за которых любой француз вызвал бы автора на дуэль. Но ведь виновницей очередной встряски, как правило, была она сама. Три, положим, спрашивал: «Почему в этом месте вы всегда становитесь ко мне спиной?» Она ласково отвечала: «Вам разве не нравится моя спина?» Довольное хихиканье Шоу мало помогало делу, и в иные моменты доведенный до припадка Три пулей вылетал за кулисы.

Хуже всего было то, что Три со всей искренностью считал своим долгом помочь превращению пьесы Шоу в эффектное развлечение. Ему и в голову не приходило, что драматург уже все рассчитал заранее и Три остается лишь точно воплотить сделанное автором. Он не мог поверить, что ему не дано ничего додумать к тому, что в лучшем виде приготовил Шоу. Не знал он и того, что Шоу, с его богатейшей ораторской техникой, сумел построить монологи на таких трюках, для которых не хватало голосовых данных Три. «Мы не так поделили профессии, — подвел Шоу итог. — Вам бы нужно было быть автором, а мне артистом». Три, недурно владевший пером, был до крайности польщен.

Кое-какие недостатки Три оказались даже небесполезны. Он был до такой степени занят самим собой, что всякий раз удивлялся, когда слышал рядом еще чью-то речь. Шоу ликовал: ему приходилось тратить столько сил, чтобы обучить исполнителей подавать реплики так, как будто они произносят их впервые, и не выдавать каждой репликой, что давно знают все наизусть.

Об этой особенности Три и об атмосфере, царившей ка репетициях, Шоу писал мне: «Три неизменно производил впечатление человека, который впервые слышит реплики своих партнеров. Он даже бывал до некоторой степени ими потрясен. Расскажу об одном исключительном случае. Героиня «Пигмалиона», разъярившись, швыряет в лицо герою его шлепанцы. Для первой репетиции я отыскал пару очень мягких бархатных шлепанцев, памятуя, что миссис Кэмбл — женщина шустрая, сильная и бьет без промаха. И, конечно же, как только мы дошли до этого места, туфли твердой рукой были направлены прямо в цель, и угодили актеру по физиономии. Действие, которое возымел этот удар, было трудно предвидеть. Три совершенно позабыл о том, что акция произведена по пьесе. Ему показалось, что миссис Кэмбл, поддавшись приступу дьявольского гнева и ненависти, нанесла ему незаслуженное и жестокое оскорбление. Он рухнул в ближайшее кресло, обливаясь слезами, и я в недоумении наблюдал, как над ним склонилась вся труппа, утешая, что так полагалось по пьесе, и даже показывая для пущей правды суфлерский экземпляр. Но его моральное равновесие было в корне подорвано, и, для того чтобы он снова приступил к репетиции, понадобились долгие уговоры и льстивое подлизывание миссис Кэмбл. Самое худшее ждало меня впереди. У миссис Кэмбл не было никакого сомнения, что то же самое будет повторяться каждый раз, и она позаботилась, чтобы больше не удивлять и не ранить его. Эпизод этот, соответственно, стал едва ли не самым натянутым во всем спектакле…