Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Поколение, воспитанное на «Знаке креста» и псевдо-религиозном театре, не было готово видеть в «Андрокле» что-либо кроме кривляний атеиста. Глупость «до-шовианской» критики бесила драматурга: «Вы читали сегодняшнюю «Полл-Молл»? — спрашивал он у Лиллы Маккарти. — Я не вижу героя (кроме меня одного), который был бы способен вколотить в британскую публику добрые нравы. Семь потов с меня сойдет, но я распугаю всех на сто верст кругом, и тогда нашу сцену окутает замогильная тишина».

Спектакль, в котором кроме «Андрокла» давалась еще одна пьеса, не смог долго окупать значительные расходы своего финансиста. После двухмесячного показа этой перегруженной программы Баркер принялся за возобновления. Мольер, Ибсен. Метерлинк, Голсуорси, Мейсфилд и Шоу быстро сменяли друг друга. Особым успехом пользовалась «Дилемма врача». Успех подвигнул Баркера на то, чтобы перебраться со своей труппой в «Савой», когда подошел к концу контракт с театром «Сен-Джеймс».

Шоу репетировал пьесы вместе с Баркером. Из записки, посланной им 3 декабря Сетро, явствует, что ему была не по душе эта лихорадочная работа: «Я налечу к Вам как молния и как молния вылечу, потому что премьеру «Дилеммы врача» назначили на субботу, а по-настоящему с ней надо бы еще возиться недели три. Но я все-таки появлюсь. Приготовьте мне бутерброды с сыром и салат. И еще лимонаду. Больше ничего не надо. Я становлюсь слишком стар для горячих обедов — они выпаривают мне душу».

С восьмисот фунтов в неделю, которые приносила ему «высоколобая» драма, Шоу одним прыжком вознесся к гигантскому кассовому успеху в самом большом и самом модном театре Вест-Энда. Он поделил успех со своей главной исполнительницей, самой обворожительной из актрис — миссис Патрик Кэмбл. Премьера «Пигмалиона» состоялась 11 апреля 1914 года в Театре Его Величества.

Она покорила его еще в начале 90-х годов своей игрой на фортепиано во «Второй жене Тэнкерея». Когда она стала премьершей у Форбс-Робертсона, он бесконечно восторгался ее физическими данными и, к ее вящему смущению, говорил не о ее игре, а о том, что носочек ее башмачка пролезет в игольное ушко. В феврале 1897 года Эллен Терри увещевала его: «Что ж, теперь вы влюбились в кошечку Пат?»

А в сентябре, увидев Форбс-Робертсона и миссис Патрик Кэмбл в «Гамлете», он уже задумывает «Пигмалиона», который будет написан через пятнадцать лет: «Цезарь и Клеопатра» вылетели у меня из головы. Эго место заняла пьеса, которую я захотел для них написать. Он будет вест-эндским джентльменом, а она — ист-эндской дамой, в переднике и с тремя ярко-красными страусовыми перьями». Уже здесь она упоминается у Шоу, как «прощелыга-цветочница».

Прошло много лет, и вот однажды он забрел в театр «Сен-Джеймс» посмотреть «Bella Donna». В антракте Джордж Александер позвал его за кулисы и спросил: «Что ж вы нам ничего не пишете?» Шоу вышел из театра и написал «Пигмалион». Закончив пьесу, он прочел ее Александеру. Тот сказал: «Это верное дело, вернее не бывает. Теперь слушайте. Я дам вам любую актрису, какую вы пожелаете назвать. Я заплачу ей любое жалование. Вы можете сами назначить цену. Но с миссис Кэмбл я ни одного спектакля делать больше не буду. Лучше умереть».

Однако роль актрисе была уже обещана. Она была для нее написана. Эллен Терри получила весточку: «Мне с ней так же повезло, как с «Брассбаундом». Каким бы невозможным я ни был, дамский портной я все же недурной…»

Александер или Три едва ли изменили бы свое мнение о пьесе, если бы вспомнили, что ее сюжет повторяет содержание одного эпизода из романа Тобайаса Смоллета «Приключения Перигрина Пикля». Сам Шоу, кажется, тоже пребывал в неведении относительно этого сходства. Когда ему указали на него, он сказал: «Смоллета я читал в юности, и он мне не слишком понравился, но эпизод из «Перигрина Пикля» вполне мог, помимо воли, оставить след в моей памяти. Там он и пролежал, пока не появилась в нем надобность. Как Шекспир и Мольер, я беру все, что попадается под руку, и потом осовремениваю, снабжаю шовианской философией и сегодняшним содержанием. Кто-то, помнится, сказал, что нет ничего нового под солнцем. Готов поклясться, что и Смоллет подхватил эту тему где-нибудь еще». Память Шоу-юноши, очевидно, не уступала гению Шоу — знаменитого мужа, потому что история Элизы Дулиттл похожа на рассказ о смоллетовской девице как две капли воды. Такое фамильное сходство встречается разве что в шекспировских римских пьесах, ни на шаг не отступающих от Плутарха.

Вот о чем рассказывает Смоллет. Его герой, Перигрин Пик ль, встречает по дороге нищенку и ее дочь, «девицу лет шестнадцати». Девицу украшают грязные лохмотья, изъясняется она на языке Биллингсгейта, ко при этом у нее «приятное лицо», и Перигрин, предложив матери «небольшую сумму, купил у нее права на эту девицу»[135]. Незнакомка становится предметом давно задуманного Перигрином эксперимента: «Он убедился, что разговор тех, кто удостоился наименования образованных людей, не более поучителен и занимателен, чем речи, которые слышишь среди низших классов; и единственной существенной разницей в обхождении является тот лоск, придаваемый воспитанием, какой может приобрести без особого труда и прилежания самый неспособный человек. Одержимый этой мыслью, он решил заняться обучением и образованием молодой нищенки, надеясь, что, спустя несколько недель, можно будет ввести ее в общество в качестве благовоспитанной молодой леди, отличающейся незаурядным умом и превосходной смекалкой».

Перигрин поселяет девицу у себя, велит своему лакею вымыть, вычистить и остричь ее, а потом одеть в приличный наряд. Самого большого труда ему стоило отучить ее ругаться. Уже через несколько дней он отважился вывести ее к обеду, на котором присутствовали деревенские сквайры. Промолчав весь обед, она вызывает благосклонность гостей. Перигрин учит ее декламировать отрывки из Шекспира, Отуэя и Попа, знакомит ее с именами «знаменитых актеров, приказав произносить их время от времени с видом небрежным и развязным», обучает игре в вист. Пройдя испытание в женском обществе, девица «благодаря своим цитатам прослыла бойкой молодой леди, весьма ученой и сведущей в изящных искусствах». После этого Перигрин повез ее в Лондон, где ей была предоставлена отдельная квартира и служанка. Она обучается танцам и французскому языку и раза три-четыре в неделю выезжает в театр и на концерты. Затем Перигрин повез ее на ассамблею, где танцевал с нею в кругу веселых дам высшего света; правда, в ее манерах еще оставалось что-то грубоватое и неуклюжее, но это было принято за милую развязность, которая превосходит простую благовоспитанность. Затем он нашел способ познакомить ее с некоторыми знатными представительницами ее пола, приглашавшими ее на самые изысканные собрания, где она с большою ловкостью поддерживала свои притязания на благородное происхождение. Но однажды вечером, играя в карты с некоей леди, она поймала ее в тот момент, когда та пыталась сплутовать, и, напрямик обвинив ее в мошенничестве, навлекла на себя такой поток язвительных упреков, что, позабыв о внушенных ей правилах осторожности, открыла шлюзы природного своего красноречия и крикнула «с…!» и ш…!», и эти слова повторила с большим жаром, приняв позу, свидетельствующую о готовности к ручной расправе, к ужасу своей противницы и изумлению всех присутствующих. Мало того, она до такой степени потеряла самообладание, что в знак презрения щелкнула пальцами и, выходя из комнаты, шлепнула себя по той части тела, которая последней скрылась за дверью, и, назвав оную часть грубейшим словом, предложила собравшимся поцеловать ее. Перигрин был слегка смущен «совершенной ею оплошностью», после которой «свет решительно извергнул ее». Оскорбленные тем, что Перигрин «навязал им под видом благородной и образованной молодой леди простую потаскушку», аристократы отказывают ему от дома. Перигрин освобождается от обузы, когда девица бежит с его камердинером, и дарит новобрачным деньги на открытие «кофейни или таверны».