Театр китового уса - Джоанна Куинн

К семи часам пространство между костями заполнено разложенными декорациями – стена замка, дерево, ворота – несколькими костюмами, реквизитом и чучелами животных. Солнце выползло из-за горизонта, благословив Веймут первым светом, но театр все еще в тени, и ей холодно. В домике она находит старый чайник для пикника и кривоватый латунный примус, который возвращает к жизни, превращая золистый желтый огонек в шипящий голубой, поверх которого водружает чайник. Получившийся напиток скорее ржавчина, чем чай, но она добавляет в него сахар и выносит наружу, усаживается на декорации и со старой щербатой кружкой в руках смотрит, как подползает солнечный свет.

На востоке, где светлеет небо, она видит резко очерченный аристократический профиль Сил-Хэд и мысы позади – ряд патрицианских носов, выступающих в воду, будто силуэтные портреты викторианской семьи, от отца к сыну, удаляющиеся в будущее. Море накатывает на них гребнями, и звук того, как оно ударяется о землю вдалеке, а затем ближе, – приглушенная битва, которая разносится эхом.

Сзади раздается тонкий голос:

– Я раньше не видел львов.

Она поворачивается и видит мальчика лет пяти, в шерстяном джемпере и коротких штанишках, с клочковатым терьером на поводке из веревки. Он стоит возле головы льва в раме посреди ее театрального бардака.

Он говорит:

– Почему только голова? А где все остальное?

– Только голова, чтобы он мог висеть на стене в моем доме, – говорит Кристабель. – Мой дедушка застрелил его.

– Аа, – говорит мальчик, задумчиво гладя гриву льва. – Я бы хотел повесить на стену голову учителя. Или Гитлера. Моя мама говорит, что он дьявол. Что это все такое.

Кристабель делает последний глоток песчаного чая и встает.

– Мы раньше использовали это в спектаклях. Давным-давно. Я подумала, что могу все проветрить, раз уж приехала. Делать мне все равно нечего.

– Я никогда не видел спектаклей, – говорит мальчик.

– Я ставила свои первые спектакли в твоем возрасте, – отвечает Кристабель. – Мы делали занавес из простыни. Сейчас, я тебе покажу.

Она шарит в костюмах и достает бархатный плащ, затем находит бечевку в амбаре, которую протягивает между костей. Она перекидывает плащ через бечевку, когда раздается женский голос:

– Вот ты где, Норман!

Кристабель оборачивается и видит идущую к ним женщину, похожую на высокую Бетти Брюэр. Одна из младших сестер Бетти, она уверена. Та, что вышла замуж за фермера. На ней жестяной шлем и аккуратное, немного официальное пальто с нарукавной повязкой.

– А, это вы, мисс Кристабель, – говорит женщина. – Нам сообщили о чем-то странном на пляже. Вы же никому не подаете сигналов, так?

– Нет. Прошу прощения. Ничего такого. Джойс, верно?

– Совершенно верно, и я смотрю, вы познакомились с моим Норманом. Надеюсь, он вам не мешает. Чем вы теперь занимаетесь, мисс Кристабель? Я думала, вы где-то служите.

– Я в Корпусе медсестер скорой помощи. Сейчас в увольнительной.

– Скорая помощь? Это разумно. Никогда не знаешь, когда может понадобиться скорая помощь. Вы должны прочитать лекцию в деревенском клубе, если будет время. Мы всегда ищем лекторов.

– Новый клуб?

– Еще какой, – говорит Джойс. – Мы будем ставить первую пантомиму на это Рождество, если все пойдет хорошо.

– Леди из скорой помощи знает о постановках, – встревает Норман.

– Конечно, знает, – говорит Джойс. – Вы же их здесь ставили, так? Я помню рассказы. Говорят, люди из самого Лондона приезжали смотреть.

– А вы смотрели? – спрашивает Кристабель.

Джойс смеется.

– Меня на такие вещи не приглашают. Хотя Бетти – твоя тетя Бетти, Норман, – она в них иногда участвовала. Ей разрешили оставить себе один из костюмов с того раза, когда она была феей, и это восхитительная вещь. Никто из нас теперь не может в него втиснуться, что еще жальче.

– «Сон в летнюю ночь», – говорит Кристабель. – Но мы продавали билеты. Приглашение было не обязательно.

– Ну, если у вас будет время или желание, мисс Кристабель, мы будем благодарны за ваше профессиональное мнение о нашей маленькой пантомиме. Рождественский комитет встречается по четвергам, после виста, так что заглядывайте. Я им расскажу о нашей беседе.

Кристабель еле заметно улыбается.

– Если я снова сюда приду, вы покажете мне спектакль? – говорит Норман.

– Норман! – говорит Джойс.

– Покажу, – говорит Кристабель, – так что обязательно приходи.

– Пожалуйста, не утруждайтесь ради него, мисс Кристабель, – говорит Джойс, беря сына за руку.

– Что, по-твоему, должно быть в спектакле, Норман? – говорит Кристабель.

Норман задумывается.

– Создания, которые едят людей?

– Очень хорошо, – говорит она.

Кристабель наблюдает, как они уходят – Джойс в своем шлеме, Норман и его собака – затем переводит взгляд на китовые кости, полускрытые помятым плащом, будто под маскировкой. Не надо было говорить, что она покажет мальчику спектакль. Она не может все это сделать сама. Хотя, будь плащ простыней, она могла бы посветить сквозь нее фонариком и сделать какое-нибудь простое представление с тенями. Ему может понравиться.

Это не такая уж и плохая идея. Она могла бы использовать ураганные лампы, чтобы отбрасывать тени с разных углов. Возможно, какие-нибудь звуковые эффекты, как в тех радиопостановках. Можно сделать представление в сумерках, чтобы тени были резче, и предупредить Силы самообороны, чтобы ее не арестовали. Если бы только рядом был Дигби, он мог бы говорить на разные голоса, и тут мысль о нем накатывает на нее, перекрывая все. Она закрывает глаза, выжидая, пока пройдет боль. Она даже не уверена, что это боль, это может быть ужас, может быть ярость, но она не может заставить себя посмотреть на нее, определить ее составляющие.

Через какое-то время Кристабель открывает глаза. Солнце теперь над скалами и медленно движется к театру. Она должна вскоре вернуться в дом; она ничего не ела и умирает от голода. Но сперва нужно пройтись по амбару, посмотреть, что можно использовать.

Рождественский комитет

Декабрь 1943

В Чилкомбе Кристабель по-прежнему спит на ледяном чердаке, несмотря на то что другие спальни свободны. Одной особенно холодной ночью она проходит по дому, завернувшись в плед, и изучает другие комнаты. Зайти в комнату Уиллоуби кажется незаконным проникновением, а старая комната Розалинды теперь несет отметку Флосси: свешивающиеся со стула косынки и ветхий слоненок в углу. Комната Дигби темная и неприветливая, с зашторенными окнами и пыльными еловыми шишками в камине.

Она даже заглядывает в комнаты для гостей с их цветочными покрывалами и букетами из высушенных цветов, молчаливые и аккуратные, как ухоженные могилы, но спать в одной из них кажется смешным. В конце концов она утаскивает древнюю армейскую шинель