Анж Питу - Александр Дюма

— Тогда я забираю его с собой.

Жильбер в третий раз поклонился Марии Антуанетте, которая на сей раз попрощалась с ним не столько как королева, сколько просто как женщина.

Жильбер направился к двери и вышел вслед за королем.

— Мне кажется, — сказал король, идя через галерею, — вы поладили с королевой, господин Жильбер?

— Государь, этой милостью я обязан вашему величеству, — ответил доктор.

— Да здравствует король! — закричали придворные, уже столпившиеся в передних.

— Да здравствует король! — подхватила во дворе толпа иностранных офицеров и солдат, теснившихся у ворот дворца.

Эти приветственные возгласы, звучащие все продолжительнее и громче, вселили в сердце Людовика XVI радость, какой он, быть может, никогда не испытывал в подобных, впрочем, весьма многочисленных, случаях.

Что до королевы, сидевшей у окна, то есть там, где недавно произошла такая тягостная для нее сцена, то, услышав изъявления любви и преданности, встречавшие короля на всем его пути и затихавшие вдали, под портиками и в густой тени, она сказала:

— Да здравствует король! О да! Да здравствует король, он будет здравствовать вопреки тебе, подлый Париж: ненавистная пучина, кровавая бездна, ты не поглотишь этой жертвы!.. Я вырву ее у тебя вот этой слабой рукой, которая грозит тебе сейчас и предает тебя проклятию и каре Господней!

Произнеся эти слова с ненавистью, несомненно испугавшей бы любого, даже самого бесстрашного революционера, королева простерла в сторону Парижа свою тонкую руку, выпростав ее из кружев, словно шпагу из ножен.

Затем она кликнула г-жу Кампан, самую доверенную из придворных дам, и заперлась с ней в своем кабинете, сказав, что никого не принимает.

VII

КОЛЬЧУГА

Наступило утро, такое же ясное, как накануне; ослепительное солнце золотило мраморные плиты и песчаные дорожки Версаля.

Птицы, тысячами слетевшиеся на деревья у входа в парк, оглушительными криками встречали теплый, веселый день, сулящий им любовные утехи.

Королева встала в пять часов. Она послала передать королю, что просит его зайти к ней тотчас, как он проснется.

Людовик XVI, несколько утомленный вчерашним приемом депутации от Национального собрания, которой ему пришлось отвечать (это было начало обмена речами), спал дольше обычного, чтобы отдохнуть и ничем не ущемить своей природы.

Поэтому просьба королевы настигла его, когда он пристегивал шпагу; он слегка нахмурился.

— Как, — удивился он, — королева уже встала?

— О, давно, ваше величество.

— Она все еще больна?

— Нет, ваше величество.

— И чего хочет от меня королева в столь ранний час?

— Ее величество не сказала.

Король съел легкий завтрак — бульон и немного вина — и пошел к Марии Антуанетте.

Он застал ее одетой словно для церемониального выхода — красивую, бледную, величавую. Мария Антуанетта встретила мужа той холодной улыбкой, какая, подобно лучу зимнего солнца, озаряла толпу на больших приемах во дворце.

Король не заметил грусти, таящейся во взгляде и улыбке королевы. Он уже приготовился к тому, что Мария Антуанетта будет противиться решению, принятому накануне.

«Опять какой-нибудь новый каприз», — подумал он и нахмурился.

Королева с первых же слов укрепила в нем это подозрение.

— Государь, — сказала она, — я долго думала о нашем вчерашнем разговоре.

— Ну вот! — воскликнул король.

— Прошу вас, отошлите всех, кроме самых приближенных.

Король, ворча, приказал своим офицерам удалиться.

С их величествами осталась только г-жа Кампан.

Тогда Мария Антуанетта, сжав своими прекрасными руками руку мужа, спросила:

— Почему вы совсем одеты? Это плохо!

— Почему плохо? Почему?

— Разве я не просила вас зайти ко мне прежде, чем вы оденетесь? А вы пришли в кафтане и при шпаге. Я надеялась увидеть вас в халате.

Король взглянул на нее с удивлением.

Прихоть королевы пробудила в нем череду странных мыслей, совершенно новых и потому еще более невероятных.

Первое, что он почувствовал, было недоверие и тревога.

— Что с вами? — спросил он королеву. — Вы хотите снова отложить или нарушить наш вчерашний уговор?

— Нимало, государь.

— Умоляю вас, перестаньте шутить! Дело слишком важное. Я должен, я хочу ехать в Париж; я более не могу от этого уклоняться: моя свита предупреждена, люди, которые будут меня сопровождать, назначены еще вчера вечером.

— Государь, я вовсе не собираюсь вам мешать, однако…

— Подумайте, — сказал король, постепенно воодушевляясь и храбрясь, — подумайте, ведь известие о том, что я еду в Париж, уже, должно быть, дошло до парижан, они приготовились к встрече, они ждут меня, и если добрые чувства, что, по слухам, вызвал мой предстоящий приезд, сменятся гибельной враждебностью… Подумайте, наконец…

— Но, государь, я не спорю с вами, я покорилась еще вчера и не отступаюсь от своих слов сегодня.

— Тогда, сударыня, зачем эти околичности?

— Я говорю без всяких околичностей.

— Простите, но тогда к чему эти вопросы о моем платье, о моих планах?

— О платье я в самом деле говорила, — отвечала королева, силясь улыбнуться, но улыбка ее постепенно гасла, становилась все более печальной.

— Чем же вам не нравится мое платье?

— Я хотела бы, сударь, видеть вас без кафтана.

— Он не идет мне? Этот лиловый шелковый кафтан? Но парижане привыкли меня в нем видеть; им нравился на мне этот цвет, с которым к тому же хорошо сочетается голубая орденская лента. Вы и сами не раз говорили мне об этом.

— Я ничего не имею против цвета вашего кафтана, государь.

— Тогда в чем дело?

— В подкладке.

— Право, ваша улыбка так загадочна… подкладка… что за шутки!..

— Увы, я уже не шучу.

— Так! Теперь вы щупаете мой камзол, он вам тоже не по душе? Белая тафта с серебром, вы мне сами вышивали кайму, это один из моих любимых камзолов.

— Против камзола я также ничего не имею.

— Какая вы странная! Что же вас смущает: жабо, вышитая батистовая рубашка? Разве я не должен был одеться как можно тщательнее перед отъездом в свой славный город Париж?

Мария Антуанетта горько улыбнулась; нижняя губа Австриячки, предмет стольких насмешек, надменно выпятилась, словно наполнившись всеми ядами гнева и ненависти.

— Нет, государь, — сказала она, — я не корю вас за ваш красивый наряд, я говорю лишь о подкладке, о подкладке — и только!

— Подкладке моей вышитой рубашки? Да объяснитесь же наконец?